Читать книгу "Воспоминания о Евгении Шварце - Евгений Биневич"

«ДАЛЕКИЙ КРАЙ». К этому времени театр уже «скосился». В эвакуации у нас все пошатнулось. Все наши мужчины записались в ополчение и остались в Ленинграде. Это потому, что коллектив был великолепным. А женщины организовали женский гуслярный ансамбль и думали, что будем обслуживать фронт. Но вышло распоряжение эвакуироваться, и тогда я с Рачинским, зам. нач. Управления, вытаскивали мужчин из ополчения. Ездили по командирам дивизий и вытаскивали людей. Так мы вытащили Зона, Любашевского, Андрушкевича. Закс — отказался (6). Уехали мы в Новосибирск (7) без директора, без актеров. Театр стал терять себя. Такой организм, как театр, может существовать только при постоянной работе. Спасение «Далекого края» было в том, что там были заняты наши травестёшки. Это был наш новотюзовский спектакль. Очень трогательным было предложение Якуниной — решетка Летнего сада была как бы занавесом, и при начале действия раздвигалась. Наши актрисы, когда увидели это впервые, — все ревели.

В конце 43 года я уехала в Ленинград. Было очень скорбно, тяжко. Думала, что вернусь с товарищами, и наладим театр снова, но ничего не вышло. Вернулся театр совершенно разложившимся, и ничего уже сделать было нельзя.

Помню, что о «Драконе» Шварц рассказывал нам еще, когда мы были на Желябова. (В 39 году нас перевели в более удобное и большее помещение на Владимирском.) Он читал нам куски «Дракона» и «Тени», рассказывал о «Голом короле». Это не было специальным. После спектакля или репетиции, или на декаднике, он вынимал какие-то листки и читал кусочки из своих пьес. Когда он читал куски «Дракона», у меня возникали ассоциации с «Коричневой книгой» — книгой свидетельств раннего гитлеризма, изданной то ли в Англии, то ли еще где-то на русском языке (8).

Владислав Андрушкевич

Выступление на вечере памяти Е. Л. Шварца

Я считаю, что мне очень повезло в жизни и в том, что я имел счастье работать над пьесами Евгения Львовича Шварца как режиссер, и в том, что имел возможность наблюдать творческий процесс работы, заглянуть в его интимную творческую лабораторию. Хороший драматург, о чем свидетельствует история драматургии и ее авторов, тот, в ком существует актерское начало, кто пользуется в своем драматургическом деле творчеством актера, тот, кто вышел из актеров или потенциально является актером, т. е. мог бы им стать.

Я не знал, что Евгений Львович в молодости был актером, но мне довелось наблюдать, как он играл в жизни: это было не просто чудачеством, это был его творческий ход, прием. Скажем, вести разговор от чьего-то лица, лица задуманного им образа. Так, однажды, на одном из вечеров-капустников Нового ТЮЗа, он придумал себе образ человека, который, кроме возгласа «ура!», больше ничего не произносил, но этим возгласом он пользовался многообразно. То он требовал, чтобы его возвеличивали: садился в кресло, сооружал на голове импровизированную корону и повелевал присутствующими; и надо сказать, что все охотно шли на эту игру, то он, сняв пиджак и расстегнув ворот, играл разгулявшегося гуляку, то его находили в гардеробе, где он вымогал на чай, и все это одним возгласом «ура!»

Или иной случай: в домашней обстановке, будучи в гостях у О. П. Беюл, он от лица разбитного, болтливого нэпмана-одессита, обиженного советской властью, рассказывал уморительные истории, обращаясь к присутствующим, как будто они были теми типами, которые ему были нужны: то к судье, то к торговцу, то к женщине, которая его пленила.

Евгений Львович легко сочинял и записывал первые акты своих пьес-сказок, но как мучительно ему давался последний акт. Мне не раз приходилось бывать у него дома, выпрашивая текст последующих сцен уже репетируемого спектакля. Так было при работе над «Снежной королевой», так было и с «Красной Шапочкой», где он не мог придумать персонажа, нужного для дальнейшего хода событий. И вот я прихожу за очередной сценой, а он меня направляет на угол Невского и Садовой наблюдать за милиционером-регулировщиком. Он, видите ли, вчера наблюдал за ним целый час, а теперь должен пойти я и изучить искусство регулировщика, оказавшегося действительно волшебником: он виртуозно работал руками, всем корпусом. Я выполняю его задание, и затем мы поочередно играем: то я милиционера, а Евгений Львович всех обитателей леса и Красную Шапочку, то наоборот. Затем он заявляет: «Иди и скажи Зону, что через три дня я так и быть напишу хорошую сцену». Так появился милиционер в «Красной Шапочке». Кстати, он был куда интереснее, чем появившийся в печатном экземпляре по требованию реперткома образ лесника.

Или — такой эпизод: в дни войны какое-то время Евгений Львович жил в Москве в гостинице. Я пришел его навестить. Дверь в номер была приоткрыта, и моему взору предстала такая картина: на полу сидел Евгений Львович, а на шкафу лежал его кот, и они разговаривали. Правда, слова и за себя, и за кота произносил Евгений Львович, но общался он с котом очень серьезно, как будто у них шла задушевная беседа равных. Кот у него был огромный, пушистый, и звали его Борисом. Так его окрестил Евгений Львович в отместку Б. В. Зону, у которого домработницу звали Женя. Они были друзьями и называли друг друга по имени. Эта игра именами доставляла им обоим массу веселых минут, когда они навещали друг друга. Тот диалог с котом, которому я был невольным свидетелем, я понял, когда прочел сцену из пьесы «Дракон».

В Новосибирске, в страшный морозный день, в те же военные годы, как-то пришел ко мне Евгений Львович (в городе он был проездом) (1). И стал рассказывать о своей новой пьесе, у которой пока еще нет твердого варианта последнего акта. «Читал Акимову — ему очень нравится, хочет ставить, но он куда-то не туда меня тянет. Сегодня показал Зону, а он тянет в другую сторону» (2). Всем известно, что Н. П. Акимов и Б. В. Зон были самые близкие его друзья, как в творчестве, так и по человеческой линии (3). «Я, — говорит, — спрашиваю Зона: мне нужен режиссер, который по своему почерку был бы между тобой и Акимовым. И кого, ты думаешь, он назвал? Тебя. Вот я и пришел с предложением». К моему великому огорчению я не смог по независящим от меня причинам поставить «Дракона» и оправдать доверие своего учителя Б. В. Зона и не подвести любимого автора. Но до сих пор еще живу с этой мечтой.

Я помню, как он пришел, сел где-то далеко, смотрит, потом говорит: «Это я написал? Ужас». Ему было не по себе. Это черта Евгения Львовича, он не со стороны смотрел, а изнутри. Очень жаль, что многие задуманные им пьесы и рассказанные импровизационно, не сохранились. Я помню начало. Он сидел в Летнем саду и рассказывал мне пьесу, которой нет. Он рассказывал, как здесь в петровские времена… Он импровизировал и, импровизируя, играл. Это истинный талант, он подкупал. И когда рассказываешь молодым режиссерам о том, как должен работать настоящий драматург, я много говорю о Евгении Львовиче.