Читать книгу "В тихом омуте - Пола Хокинс"

– А мама?

Шон нахмурился.

– Ну, она была в реке, и я должен был ждать под деревьями. Мне нельзя об этом говорить.

– Что ты имеешь в виду, Шон? Что значит нельзя об этом говорить?

Он покачал головой, пожал плечами и больше не произнес ни слова.

Шон

Хоуик. Рядом с Крастером. История не столько повторяется, сколько разыгрывает со мной злую шутку. Это недалеко от Бекфорда, не больше часа езды, но я никогда туда не езжу. Ни на пляж, ни в замок, ни полакомиться копченой рыбой из знаменитой местной коптильни. Это обожала моя мать, это было объектом ее желаний. Отец никогда меня туда не возил, а теперь я не езжу туда сам.

Когда Трейси рассказала, как найти дом и куда надо ехать, я почувствовал волнение. И угрызения совести. Так обычно бывает, когда я вспоминаю, как отказался от обещанного мамой праздника на мой день рождения в пользу Диснейленда. Если бы я не был таким эгоистичным, если бы сказал, что хочу поехать с ней на пляж и в замок, она бы осталась? И все сложилось бы по-другому?

После смерти мамы я часто думал об этой так и не состоявшейся поездке, как и о многом другом, пытаясь представить иной мир, ту альтернативную реальность, в которой она продолжала бы жить. Если бы тогда мы поехали в Крастер, если бы я убирался у себя в комнате без напоминаний, если бы не испачкал свой новый школьный ранец, когда ходил купаться на речку, если бы слушался отца и не поступал наперекор ему так часто… А потом, став старше, я начал задумываться: а может, наоборот, надо было ослушаться отца, не подчиниться ему и в ту ночь задержаться, а не отправиться спать? Может, тогда мне бы удалось удержать маму от страшного шага?

Но ни один из альтернативных сценариев не менял главного, и в конце концов через несколько лет я пришел к пониманию, что ничего тогда изменить не мог. Потому что мама хотела, чтобы что-то сделал не я, а другой человек, вернее, чтобы он чего-то не сделал. Она хотела, чтобы человек, которого она любила, с которым тайно встречалась, изменяя отцу, не бросил ее. Этот мужчина был невидимкой, не имевшим имени. Он был фантомом, нашим с отцом фантомом. Он объяснил причину произошедшего и дал нам определенное утешение, позволив считать, что в случившемся не было нашей вины. (Вина была его или ее, или их обоих, моей изменившей отцу матери и ее любовника. Мы не могли ничего поделать – она просто любила нас недостаточно сильно.) Он дал нам возможность просыпаться по утрам и продолжать жить.

А потом появилась Нел. Она впервые пришла к нам домой, разыскивая отца. Она хотела поговорить с ним о смерти матери. Его в тот день не было, меня тоже, и она разговаривала с Хелен, которая быстро поставила ее на место. Она сказала, что Патрик не только не станет с ней беседовать, но и посчитает саму просьбу бестактной. Шон тоже, все они. Это наше личное дело, и все давно в прошлом.

Нел не послушалась и все равно обратилась к отцу. Его реакция ее удивила. Он не разозлился, как она ожидала, не сказал ей, что вспоминать случившееся слишком больно и он не хочет ворошить прошлое. Он сказал, что говорить не о чем. Ничего не было. Он так и сказал: ничего не было.

И тогда наконец она пришла ко мне. Стояла середина лета. У меня было совещание в участке, а когда я вышел, то увидел ее возле своей машины. На ней были длинное, до пола, платье, кожаные сандалии на загорелых ногах с ярко-синим лаком на ногтях. Я уже встречал ее раньше и обратил на нее внимание: она была очень красива и притягивала взгляды. Но так близко я ее видел впервые. Я не подозревал, какие зеленые у нее глаза, отчего она казалась особенной, не от мира сего, и уж точно не из мира Бекфорда. Она была слишком экзотичной.

Она передала мне слова отца, что ничего не было, и спросила, считаю ли я так же. Я ответил, что он имел в виду другое, а не буквально то, что ничего не произошло. Он имел в виду, что мы об этом не говорим, оставив случившееся в прошлом.

– Да, конечно, – сказала она, улыбаясь. – Я понимаю, но дело в том, что я работаю над этим проектом, пишу книгу, возможно, организую выставку, и я…

– Нет, – повторил я. – В смысле, я знаю, чем вы занимаетесь, но я – мы – не стану частью этого. Это безнравственно.

Она чуть отстранилась, но улыбаться не перестала.

– Безнравственно? Какое необычное слово. И что в этом безнравственного?

– Для нас это безнравственно, – произнес я. – Для него. (Я не помню, сказал ли я «для нас» или «для него».)

– О! – Улыбка сползла с ее лица, и на нем появилось выражение тревоги. – Нет. Это не… нет. В этом нет ничего безнравственного, так больше никто не считает.

– Он считает.

– Пожалуйста, – попросила она, – поговорите со мной.

Кажется, я отвернулся, потому что она накрыла мою руку ладонью, и я, опустив глаза, увидел серебряные кольца, браслет и облезший синий лак на ногтях.

– Пожалуйста, мистер Таунсенд. Шон. Я так давно хотела поговорить с вами об этом. – Она снова улыбалась. И это ее обращение – такое прямое и искреннее – не позволило мне отказать. Тогда я понял, что у меня проблема, что проблема эта – она, проблема, которую я ждал всю сознательную жизнь.

Я согласился рассказать ей, что помню о той ночи, когда умерла мама. Предложил поговорить у нее дома, в Милл-Хаус. И попросил никому об этом не сообщать, потому что это расстроит отца и жену. При слове «жена» она поморщилась, потом снова улыбнулась, и мы оба знали, как все будет.

В мой первый визит, когда я пришел рассказать, что помню, мы не разговаривали совсем. Так что мне пришлось прийти снова. Я продолжал приходить, и нам по-прежнему было не до разговоров. Я проводил у нее час или два, а когда уходил, мне казалось, что мы были вместе несколько дней. Меня тревожило, что я начал забываться и терять ощущение времени. Иногда со мной такое бывает. Отец называет это уходом в себя, как будто я это делаю сознательно и могу контролировать, но это не так. У меня так было всегда, еще с детства: я вдруг отвлекаюсь от настоящего и погружаюсь в совершенно иной мир. Это происходит помимо моей воли. Иногда я сам замечаю, что впал в это состояние, и изредка мне даже удается себя из него вывести. В этом мне помогает прием, который я давно использую: надо просто потереть шрам на руке. Обычно это срабатывает. Но не всегда.

До моей истории дело дошло далеко не сразу. Она не оставляла попыток узнать, но ее было слишком легко отвлечь. Мне казалось, что она начинает любить меня, и думал, что мы все вместе – она, Лина и я – уедем и начнем новую жизнь в другом месте, в другой стране. Мне казалось, что наконец-то я смогу все забыть, что Хелен не будет по мне горевать и быстро найдет человека, достойного своей непреходящей добродетели. И что отец отойдет в мир иной во сне.

Нел по капле вытянула из меня всю историю, и я понимал, что она ее разочаровала. Она рассчитывала услышать не это. Ей была нужна легенда, страшилка, мальчик, который все видел. Я понял, что подход к отцу являлся закуской, а я – основным блюдом. Я должен был стать стержнем ее проекта, потому что так он для нее начинался – сначала Либби, а потом я.