Читать книгу "Эта тварь неизвестной природы - Сергей Жарковский"

Она полагала главным фактором образовавшейся в Беженске свободы отношений свободное ношение оружия. Попробуй, мол, такая бабушка или там папа-замполит что-то вякнуть. «А вы заметили, что в жилых кварталах после десяти вечера мир и тишина? Ни пьянок, ни скандалов? То-то! Идиоты кончились, а подонки поумнели. А вы как думаете, Роджер?»

Профессор Горски, воспламенённый к этому моменту трёмястами граммами спирта, благосклонно Ольге покивал своей огромной головой с великолепной причёской, поднялся, встал над Волшебным столом, заставленным сковородками и стаканами, в римскую позу и говорил долго и тщательно, причём всё по-русски. Он выдвинул теорию. В качестве аргумента к ней переводя с листа по памяти какие-то лунные бредни какого-то своего знаменитого и любимого американского фантаста. В теории говорилось, что отмеченный, you know, товарисчем Весёлым феномен, you know, установившегося в Предзонье, а шире трактуя, you know, в Ка-ран-ти-не, положения вещей есть, you know, во-первых, конечно, неоспоримый факт, и, во-вторых, результат осознания юным социумом Беженска своей навечной отрешённости от остального мира Земли, you know, нашей голубой планеты. «Более-менее цивилизованные люди, отрезанные от нравов и условностей, организуют свои отношения не так, как было принято в метрополии, а как им самим, здесь и сейчас, лучше! You know?» Так считал доктор-профессор.

Фенимор, на которого в этот момент все посмотрели, потому что он сидел следующим, полагал, что весь этот ваш секс от возникшего у выживших беженцев (у всех и каждого, от последнего срочника до заместителя начальника Полигона) в первые же месяцы после Зарницы отвращения к телевидению – и полной заменой оного западным видеокино. Причём, «отвращение» – сказано очень слабо. «Ненависть», «враждебность», «гадливость» – как-то ближе к действительности. You, значит, know?

Опытный Петрович глядел на проблему проще: да это вообще не проблема, Оль. Оль, это просто выжившие капустинские семи-десятиклассницы подросли, созрели, учиться негде, работы нет, уехать некуда, – плюс много вдов в соку, – плюс соотношение: четыре женщины на мужика, Оль… Ну и вот! Тут Петрович поспешно подстраховался: ну и, конечно, оружие свободно, Оль, ты правильно заметила… Потом заметил, как надувается для обрушения на компанию критической молнии доктор-профессор, и добавил ещё поспешней: ну и, стало быть, как ты там сказал, профессор? «осознание отрешённости»? И оно тоже, конечно, мы you know, профессор, базара нет… Дальше Весёлой с дальнего конца стола пробурчал: «Про Вадима забыл, Николаич! Голливуд же! Голливуд это нас растлил проклятый через видеосалоны!» – и все начали лошадино ржать, и даже Горски сдул свой принстонский зоб и присоединил к окружающему его русскому конству своё индейское совиное уханье…

Босая девушка помахала Фенимору рукой и изобразила лицом и позой вопрос: не хотиньте ли пронтиньтесь, товарищ? Будем рады стараться. Фенимор отрицательно улыбнулся ей, помахал рукой, прощаясь, и закрыл жалюзи. И рухнул на топчан, опять забыв про его бетонные свойства и отбив себе весь бок. Постанывая, поворочался, растирая отбитое, нашёл глазами своих светлых девчонок, и затих, глядя на них.

У него не было ни одной общей оригинальной фотографии Катёнка и Маечки; так получилось. Когда Серёга Весёлой (Чесдвуд, как его прозвала и упорно называла Ольга-Хозяя, то есть «человек с двумя ударениями») притащил в бар этот кусок волшебной ДСП, и Петрович (мертвец-золотые руки) врезал его в столешницу своего и без того чудо-стола, и стол стал Волшебным, – их компания полмесяца с волшебством игралась; игрался и Фенимор. И вот однажды вдруг у него выскочило из памяти на сверкающую туманную поверхность небывалое воспоминание: Майка с Катёнком на руках, и обе, глядя прямо в душу, божественным дуэтом улыбались. Рука Фенимора сама собой хлопнула по столу, фиксируя изображение. Он запомнил, что вокруг стало удивительно тихо, а потом запомнил, что услышал, на заднем плане восприятия, как Петрович свистящим матом гонит всех, включая супругу, из конторы. «Как это сохранить, Николаич?» – «Не знаю, Вадик… Это твои?» – «Да». – «Слушай, а может, на стекло?! У меня есть кусков десять!» Довольно долго пришлось возиться, чтобы подобрать осколок оконного стекла из 26 квартала приличного размера. Первый же отпечаток с экрана получился, хотя и «косой» – из-за непрямого угла при экспозиции, Петрович поднатужился, наклонил стол, Фенимор примерился, крепко держа чистый осколок на вытянутых руках между лицом и экраном на столе, – и получил великолепный немеркнущий привет от своих девчонок. Фиксированное столом воспоминание было дневным, солнечным, и «окнография» сохранила и внутреннее свечение «экрана». Теперь она, размером двадцать на тридцать примерно, с толсто обклеенными изолентой краями, освещало мир с тумбочки у топчана.

Любопытно, что ни одной улыбки Катёнка Фенимор никогда не видел. Она просто не успела научиться, не успела научиться узнавать его, как узнавала маму. Но, то ли где-то, в каком-то закоулке подсознания, одна из младенческих милых гримас Катёнка отметилась как улыбка, то ли воображение в отчаяньи создало эту улыбку… Нет, я бы не смог её придумать, подумал Фенимор в который раз, это не фальшивка. Он протянул руку и коснулся пухлой щёчки с явно обозначенной ямочкой, и ему тут же показалось, что его самая любимая, «серьёзная» улыбка жены изменилась, стала глубже, и вдруг стремительно и неостановимо превратилась в головокружительный омут, куда было так бесконечно, так всеобъемлюще сладко, и так единственно правильно – падать… лететь…

Он опомнился и понял, что у него всё стоит, и что он весь потный, и ему жарко. Он сел на топчане. Прислушался. Бубнилда молчал. Давно я его что-то не слышал, подумал Фенимор, и позвал осторожно: эй, Бубнилда, ты тут? Бубнилда засопел недовольно, не отвечая, сдерживаясь, терпя, но потом всё же сказал: да тут я, тут. Но разговаривать не буду. Сам теперь. И замолчал, таким молчаньем, что было ясно, что замолчал накрепко, и плевал он на провокации.

Ну и ладно, сказал Фенимор. Жив, и хорошо. А что молчишь, так тоже хорошо, подколов мне сейчас не хватало. Тяжело мне, Бубнилда!

Всё это он сказал зря. Причём, он заранее знал, что говорит зря. Точнее, он специально всё это сказал.

«Я тебе сколько раз говорил, идиотина, – взорвался Бубнилда, – вторая комната тебе нужна! В одной у тебя будут Майка с Катёнком, а в другой и будешь жить половой жизнью, потому что ты уже большой! И Майки уже очень, очень давно нет! Это вредно! И секс без дивчины ты сам знаешь, чего признак!»

Разумеется, Фенимор взбеленился, чего он, собственно, и добивался, но заткнуть Бубнилду не успел: в дверь незнакомо и очень неопасно постучали. Сразу всё встало на свои места. Бубнилда отъехал, Фенимор отъехал за ним следом, выпустив вместо себя трекера.

Трекер плавно и бесшумно снялся с топчана, по пути к двери вооружась, присел у косяка и негромко спросил в ладонь7:

– Кто там?

– Курьер, – откликнулся мальчишеский голос. – Окраинная, восемь, квартира три. Свержину Вадиму. Карточка. Ответ не требуется.

Противник не фальшивил, был один, стоял прямо у двери спокойно, прямо. Трекер встал, держа пистолет у бедра, открыл замок, резко, но плавно потянул дверь на себя.