Читать книгу "Стоять в огне - Богдан Сушинский"

— А теперь стой, — неожиданно приказал Громов по-русски, как только, размотав почти всю катушку, полицай уперся в густую стену кустарника, подковой схватывающего подножие холма. И сразу же сорвал с его плеча винтовку.

— Ты чего? — не понял полицай, не сразу отреагировав на то, что немец вдруг заговорил на чистом русском.

— Пришли. Будем знакомиться. Беркут я. Слышал, наверное?

— Ты?! Беркут?! Так ты?…

— Я спрашиваю: имя такое — Беркут — слышал? — незло и негромко спросил Громов, толкая его, уже обезоруженного, к ближайшему дереву.

— Ах ты ж гад! — вскипел полицай, худощавый парень лет двадцати восьми со смуглым, почти по-девичьи смазливым лицом. Громов только сейчас присмотрелся к нему. — Как же ты, паскуда, снова ушел от них?! Ведь они этот лес вдоль и поперек прошли-прочесали!

— Тебя не было, — жестко улыбнулся Беркут. — Был бы ты, я бы, конечно, попался. Смерть примешь по-солдатски или, как паршивый полицай… у ног валяясь?…

— Да когда ж тебя, гада, уже пришьют? Сколько ж ты крови людской выпустил?!

— Вражеской, пан полицай-предатель, вражеской. Так будет точнее. Но, видно, мало выпустил, если вас еще вон сколько! Непонятно даже, откуда столько набралось. На землю! Руки за спину! Лежать!

— Ну, сволота! Ну, гад! — рычал тот, уже лежа в траве, заложив руки за шею. — Почему ж я тебя еще там, у моста?… Ведь почуял же неладное. Почуял же! А подчинился. Знал же, что ты в немецком появляешься, по-немецки кудахтаешь… Под офицера подделываешься.

— Я и есть офицер. Лейтенант, — спокойно объяснил Громов, отсекая тесаком на пеньке большой кусок провода. — Неужели не слышал? Только своей армии и своей страны, которую ты предал. Это тебе на петлю, — бросил провод на спину полицаю. — Стрелять нельзя. Поэтому придется тебе самому. Во искупление… Вставай. Вон над тобой ветка. Влезай, привязывай. Быстро! Парашютистов нашли? Хотя бы одного? — спросил он, когда, скрипя зубами от ярости, полицай взобрался на дерево.

— Всех схватили, всех! — прорычал тот, обвязывая одним концом провода толстую ветку. — И тебя, гада, повесят. Но сначала жилы вытянут. И кости переломают. В гестапо.

— Какой будет моя смерть — я знаю. Так все-таки — что слышно о парашютистах? Где они?

— Ничего я тебе не скажу. Ничего, понял?! Я вас, таких, как ты, десятки уложил. Я вас, гадов, там, под Подольском, стольких в землю позагонял, что она, земля эта, три дня ходуном ходила! Могила трескалась от недобитых, но уже присыпанных!

— О, так это и ты там поработал? Слышал, а как же… Даже видел этот противотанковый ров. Ну, тогда мне и грех отмаливать за тебя не придется. Слезай. Вон пень. Делай петлю. Как дальше — ты знаешь.

Какое-то время полицай озверело смотрел на Громова, решая, как повести себя, потом медленно обвязал шею проводом, затянул его на узел и вдруг, резко повернувшись к Громову лицом, метнул в него нож. Лейтенант даже не успел отреагировать на этот бросок, но, к счастью, нож прошел над плечом и впился в землю в трех шагах позади него.

«Что же ты голенища его не проверил?! — выругал себя Громов. — Сколько же тебя, дурака, жизнь учила!»

— Везучий же ты, Беркут! — вдруг удивительно спокойно проговорил полицай. — Мне бы твое везение. Не побывал бы я ни в тюрьме, ни в этой вшивой полиции, а сидел бы сейчас где-нибудь за кордоном и загребал деньгу. А вся твоя болтовня: «Родина, предатель»… Наплевать мне и на ихнего Гитлера, и на вашего Сталина, и на всех вас. Меня еще по суду должны были расстрелять, да помиловали. Но, видно…

Громов повернулся и молча пошел вон. Он думал, что полицай так и останется на ветке. Что он еще попытается переждать, попытается испытать судьбу: вдруг Беркут не вернется и не выстрелит в него. Но, к своему удивлению, услышал позади себя сдавленное рычание, похожее на рычание зажатого между жерновами пса, и… оглушительный треск ветки…

«Бросился-таки! — подумал Громов, не оглядываясь. — Его бы лють — да на путь праведный!…»

53

Очнулся Николай Крамарчук лишь через сутки. В глазах все еще мутилось, но, стиснув зубы, сержант внимательно разглядывал комнату крестьянского дома: полотенце на спинке кровати, темные занавески, сквозь которые едва-едва пробивались красноватые отблески предвечернего солнца, задымленная печь, от которой веяло мягким домашним теплом, совершенно не похожим на чадный жар костров.

— Что, семя иродово, ожил? — появилась на пороге сгорбленная, но все еще довольно высокая женщина — должно быть, хозяйка. — А говорили, что не стоило тебя и в дом заносить.

— Злые языки, — покачал головой Крамарчук и попытался улыбнуться. — Кто вам сказал обо мне? Кто притащил сюда?

— Да кто же? Тот самый козопас, Федор Рогачук. Сперва, ирод, бросил тебя в лесу, а потом, ишь, спохватился. Идем, говорит, Ульяна, поглядим: там у леса партизан раненый. Переночевать просится. Ну, мы и пошли вдвоем. Пришли, видим: ты уже «ночуешь»… Считай, вечным покоем, — ворчала она, помешивая что-то в закопченном котелке.

— Выходит, он все же святой, божий человек. Зря я за пистолет хватался.

— За пистолет — на это у вас, семя иродово, ума хватает. Хата моя — крайняя: хорошо, если никто не видел, как мы несли тебя.

— Что, есть доносчики? Помню, старик говорил…

— Всякие есть. В селе как в селе. Рану я тебе промыла. Если еще где болит — покажи. Я тут и за ведьму, и за знахарку.

— Фельдшера у вас, конечно, нет?

— Какой еще фельдшер, иродова твоя душа?! — проворчала старуха, грохнув крышкой котелка. — Его и до войны сюда черти не заносили. Кто не хотел помирать, у ведьмы Ульяны лечился. Ну а кто к раю потянулся…

— Я как раз из тех, что не хочет, — попытался улыбнуться сержант. — Фашистов в селе на самом деле нет?

— Староста есть. Но он наш, сельский. Если что и знает, молчит. Все в лесу живем. И все одинаково, по-волчьи, боимся. Наше село еще Бог миловал: только два дома и сожгли. Да и то без людей. Те сожгли, из которых мужчины в партизанах. В других селах пострашнее.

В это время дверь отворилась, и вошел тот самый старик, с которым Крамарчук встретился вчера на опушке. Николай сразу же узнал его.

— Спасибо, отец, — приподнялся он, чтобы получше разглядеть старика.

— На черта мне твое спасибанье? — недовольно проворчал Рогачук, поставив на стол кувшин. — Носит вас лесами… Не спасал я тебя, не приносил сюда. Не видывал и не слыхивал, понял? А ты, ведьма старая, коптилку зажги, а то темно, как в преисподней.

— Лучше бы керосина принес, моложавый.

— Не спасал я тебя, — снова заговорил старик, обращаясь к сержанту уже с порога. — Все вы герои, пока по лесам шастаете. А как поймают, возьмут за одно место: «Кто привел? Кто спасал? Кто молоко приносил?» Сразу раскукарекаетесь.

— Не боись, отец, я молчаливый.