Читать книгу "Эстетика - Вольтер"

Здравомыслящие критики могли бы спросить у меня, почему я говорю о любви в трагедии, которая носит название «Юний Брут», зачем я примешал эту страсть к суровой добродетели римского сената и политике иноземного посла.

Нашу нацию упрекают в том, что мы расслабили театр излишней нежностью; и англичане вот уже около века заслуживают того же упрека, ибо вы все же в некоторой мере переняли наши моды и пороки. Но не позволите ли Вы мне высказать мое мнение на этот счет?

Хотеть, чтобы во всех трагедиях участвовала любовь, значит, на мой взгляд, обнаруживать изнеженный вкус; всегда изгонять ее – значит поддаваться весьма неразумной угрюмости.

Театр, как комический, так и трагический, – живая картина человеческих страстей. Честолюбие принца показывают в трагедии, комедия осмеивает тщеславие мещанина. Тут вы смеетесь над кокетством и интригами горожанки, там вы оплакиваете злосчастную страсть Федры; равным образом любовь вас забавляет в романе и восхищает у Вергилия, воспевающего Дидону.

Сама по себе любовь так же не может почитаться недостатком в трагедии, как и в «Энеиде»; ее должно порицать, только когда она введена некстати или изображена неискусно.

Греки редко представляли эту страсть в афинском театре. Во-первых, потому, что предметом их трагедий вначале были лишь события, внушающие ужас, и зрители привыкли к такого рода зрелищам; во-вторых, потому, что женщины вели в те времена гораздо более уединенную жизнь, чем в наш век, и поскольку таким образом перипетии любви не были, как нынче, у всех на устах, поэтов так не манило описывать эту страсть, которую всего труднее изобразить, ибо это требует особой деликатности. Третья причина, которая кажется мне довольно важной, состоит в том, что в греческом театре не было актрис и роли женщин исполнялись переодетыми мужчинами; по-видимому, язык любви был смешон в их устах.

Совсем иное дело в Лондоне и Париже, и надо признать, что авторы не понимали бы собственных интересов и не знали бы свою аудиторию, если бы заставляли таких актрис, как Олдфилд[394] или Дюкло[395] и Лекуврер[396] говорить только о честолюбии и политике.

Беда в том, что у корифеев нашего театра любовь – всего лишь галантность, а у ваших она порой вырождается в разврат. В нашем «Алкивиаде»[397], пьесе, пользовавшейся большим успехом, но слабо написанной, публику долго восхищали плохие стихи, которые пленительным тоном произносил Эзоп прошлого века[398]:

Когда, воспламенен огнем любови вечной,Пред милой девою я лил в тоске сердечнойПотоки жгучих слез, и, как немой ответ,В очах задумчивых забрезжил робкий свет –Каким исполнила мне душу ликованьемОна своим немым, но пламенным признаньем!Я, смертный человек, в тот незабвенный мигБлаженство на земле бессмертное постиг.

В вашей «Спасенной Венеции» старый Рено хочет силой овладеть женой Жаффье, и она жалуется на него в довольно непристойных выражениях, говоря даже, что он пришел к ней в расстегнутом платье.

Для того чтобы любовь была достойна трагического театра, она должна быть необходимым узлом пьесы, а не чужеродным элементом, насильственно втиснутым в нее, чтобы заполнить пустоту, как это бывает в ваших и наших трагедиях, всегда слишком длинных; нужно, чтобы это была подлинно трагическая страсть, на которую смотрят как на слабость и с которой борются, испытывая угрызения совести.

Нужно либо чтобы любовь приводила к несчастьям и преступлениям, дабы было видно, сколь она опасна, либо чтобы добродетель торжествовала над ней, дабы показать, что ее можно победить; иначе это будет любовь, достойная лишь эклоги или комедии.

Вам решать, милорд, выполнил ли я некоторые из этих условий, но главное, пусть Ваши друзья благоволят не судить о гении и вкусе нашей нации по этому рассуждению и по трагедии, которую я Вам посылаю. Я, быть может, один из тех, кто во Франции занимается изящной словесностью с наименьшим успехом, и если мнения, которые я отдаю на Ваш суд, не заслуживают одобрения, то хулить за это надлежит меня одного.

Посвящение г. Фолкенеру[399], английскому негоцианту, впоследствии послу в Константинополе

Вы англичанин, дорогой друг, а я родился во Франции, но все, кто любит искусство, – сограждане. Все они порядочные люди, придерживающиеся примерно одних и тех же правил и составляющие одну и ту же республику. Поэтому, когда ныне француз посвящает свою трагедию англичанину или итальянцу, это выглядит не более странно, чем если бы гражданин Эфеса или Афин в былые времена посвятил свое сочинение греку из другого города. Итак, я приношу Вам в дар эту трагедию, как моему соотечественнику в литературе и как моему близкому другу.

Я пользуюсь в то же время приятной возможностью сказать моей нации, как смотрят у вас на негоциантов, каким почетом пользуется в Англии профессия, от которой зависит величие государства, и с каким превосходством некоторые из вас представляют свою родину в парламенте и носят звание законодателей.

Я прекрасно знаю, что наши петиметры презирают эту профессию, но Вы знаете также, что и наши и ваши петиметры – существа самой смехотворной породы. Другая причина, побуждающая меня беседовать об изящной словесности скорее с англичанином, чем с кем-либо другим, это ваше счастливое свободомыслие; оно передается мне, в общении с Вами я мыслю смелее.

Своей душе я сам дивлюсь,Владеет ею собеседник:Я с привередой привередник,С веселым весел становлюсь;Когда передо мной придворный,Таю растерянность и страхПод маской вежливо-притворной,Зато вселяет ум задорныйВ меня и силу, и размах;Я следую его примеру.Как живописец-ученик,Что Лемуану, Ларжильеру[400]Покорно подражать привык,Советы их берет на веру,А под конец, утратив меру,С них списывает каждый блик.Вергилий это все постиг:Он, отдавая дань Гомеру,Хранил особую манеруИ, сам ведя свою галеру,В веках и славен и велик.

Не опасайтесь, что, посылая Вам мою пьесу, я стану пространно защищать ее. Я мог бы Вам сказать, почему я не наделил Заиру более твердой приверженностью к христианству, пока она не узнала своего отца, почему она скрывает свою тайну от возлюбленного и т. д., но люди умные и любящие судить по справедливости сами поймут мои соображения, а предубежденным критикам, не склонным мне верить, было бы бесполезно их излагать.