Читать книгу "KISS. Лицом к музыке: срывая маску - Пол Стэнли"

В день, когда вышел альбом, в ноябре 1981-го, я пошел в магазин грампластинок на 8-й улице в Виллидже и увидел там рекламный постер к нему. Меня охватила настоящая паника. От одного взгляда на этот постер меня чуть удар не хватил.

Что, черт возьми, мы сделали?

38

Впервые в истории группы мы не отправились в тур после выпуска альбома. Вообще, прошло два полных года между концом нашего тура по Австралии в 1980 году и следующим концертом, который состоялся в декабре 1982 года.

Я отрастил бороду.

Проводил время один на один с женщинами. Многими. Которые были в Нью-Йорке, и которые летали ко мне бог знает откуда. На мероприятия с большим количеством народу не ходил. Просто с головой ушел в отношения с большим количеством женщин.

Одна из них — модель, рекламировавшая купальники, мне сказала: «Ты никогда не будешь счастлив, потому что относишься к людям слишком жестко и только и делаешь, что их судишь».

Она была права, совершенно права, я в то время даже не подозревал насколько. Так я жил, так я контролировал мир вокруг. Все занимало свое место. Я контролировал свою окружающую среду, но на самом деле не жил в ней. Я сейчас не рыдаю над кружкой пива, все-таки тусоваться с красивейшими женщинами — это как в детстве денно и нощно быть в Диснейленде, вне зависимости от того, почему я это делал. И уж конечно, это лучше других способов, к которым люди обычно прибегают, испытывая похожие чувства и пустоту — вроде наркотиков и окружения, которое твердит тебе, какой ты великий, ну или синяком корчиться на полу санузла.

С моим папой на студии Record Plant в 1980 году. Я давно не выступал и решил пойти инкогнито

Кайф от покупки дорогих шикарных штучек тоже улетучивался. Пока группа бездельничала, до меня дошло, что дело было не в том, что я мог купить за деньги. Дело было в том, чего мне не нужно было делать, проще говоря, с деньгами пришла возможность перестать волноваться о деньгах. Они обеспечивали определенный уровень свободы, но самого тебя никак не меняли. В сухом остатке — ты тот же самый хороший парень или полный мудак, каковым всегда и был. Ну или, как в моем случае, ребенок испуганный.

Однажды я попросил Кенни Ортегу, нашего хореографа на туре Dynasty, заскочить ко мне. Я принес ему чемодан и сказал: «Бери что хочешь».

Я продал свою коллекцию винтажных гитар — всю целиком — дилеру за 50 000 долларов. Она для меня уже ничего не значила. К счастью, дальнейшая жизнь моя сложилась неплохо, и то решение меня не мучает, поскольку сейчас эту коллекцию можно было бы продать примерно за два с половиной миллиона долларов.

Шкафы, набитые шмотками, и другие вещи стали меня угнетать. Что бы они, как мне казалось, ни заполняли — они ничего не заполняли на самом деле. И в общем, вещи не просто создавали беспорядок, они все сильнее напоминали мне о том, что я не в состоянии исправить свою жизнь.

Мне нужно было попробовать что-то еще, чтобы добраться до моего фундаментального внутреннего беспокойства. И однажды мой терапевт во время моего к нему визита сказал: «Я тебе нашел парня». «Простите, в каком смысле?» — «Нашел того, кто, как мне кажется, восстановит твое ухо». Он прочитал где-то статью про некоего доктора Фредерика Рюкерта и вышел на него. Хирург этот работал в больнице в городе Хановер штата Нью-Гэмпшир, там, где Дартмутский университет.

Я очень обрадовался. Я хотел два уха.

Я полетел в Хановер на прием. Фред Рюкерт оказался душевным, приятным, эдакий дедушка, от которого веяло уверенностью и защитой, что еще усиливалось его большим опытом. Мы сразу же нашли общий язык. Он объяснил, что на первом этапе понадобится извлечь хрящ из моего ребра и вырезать из него основу будущей ушной раковины, затем эта основа, «рама», будет имплантирована, и потом несколько раз на нее будут наращивать кожу. В общем и целом, требовалось примерно пять операций, нужно было брать кожу и дополнительные хрящи из моего здорового левого уха.

Пациентам моего возраста таких операций до того не делали — эту новую технологию применяли тогда только к детям. Но поскольку я обладал столь ощутимым символом и причиной таких душевных страданий, то почему бы не попробовать все изменить? Внезапно у меня появилась надежда. Надежда, что если я получу второе ухо и навсегда уничтожу постоянное напоминание о детстве, то и внутри буду чувствовать себя цельным. Я хотел двигаться вперед.

Первое, что врачам надо было сделать, — забрать у меня несколько секций ребер. Перед операцией доктор Рюкерт предупредил: «Немножко поболит».

Вы, наверное, слышали рассказы людей, которые под общей анестезией наблюдали за всем, что происходит в операционной. Опыт, думаю, кошмарный. Я вот лично во время первой операции находился в курсе абсолютно всего — когда они мне грудь вскрывали, я слышал все, хоть глаз открыть и не мог. Слышал, как доктор извлекает из меня кусочек хряща, обрезает его, произносит: «Вот этот хорошо выглядит». А медсестра с ним соглашается.

На следующий день меня даже при малейшем движении пронзала жгучая боль. «Немножко поболит»? Да меня как будто мечом проткнули!

После пересадки кожи процесс заживления шел не очень хорошо. В некоторых местах не началась циркуляция крови, поэтому меня оставили в больнице на несколько недель, в течение которых наблюдали за мной и придумывали, что делать, чтобы кожа из-за недостатка кровообращения не отмирала. Ко мне в Нью-Гэмпшир приехали родители и племянница. И Джин тоже. В то время он вдруг стал бояться летать, и я очень ценю его поступок.

Первая операция на ухе. Клиника Hitchcock в Гановере, Нью-Хэмпшир, 1982 год

После первой процедуры я выбрал для всех последующих, хоть это и было нестандартным решением, местную анестезию. Поэтому после каждой операции я мог уходить в свой номер в Hanover Inn — уютный старый отель в зеленом районе в центре города. Там я пил обезболивающее, смотрел телевизор и спал. Все это было делом очень личным, так что в одиночестве я себя отлично чувствовал. Мне нравилось, что я это все прохожу сам по себе, да и в любом случае другого способа пройти все это я не знал. Никого у меня не было, кого я мог бы просто и спокойно спросить: «Поедешь со мной?»

Когда я вернулся в Нью-Йорк, я все еще носил бандажи и перевязки, которые приходилось менять каждый день. Обычно такое делает доктор, но я и сам научился. Мне даже понравилось — я принимал участие в процессе. Смотреть было страшновато, но так я чувствовал связь со своим изменением и, я надеялся, улучшением. А спал я с защитным пластиковым футляром на ухе, который к голове привязывался кожаным ремнем через подбородок. После каждой операции я носил его по нескольку месяцев.