Читать книгу "Фима. Третье состояние - Амос Оз"

Был – и нет.

И памяти от него не осталось.

Горы на юге Иерусалима стояли чистые, омытые голубым сиянием, так что можно было почти увидеть серебряные проблески на внутренней стороне листьев оливковых деревьев, которыми порос хребет Бейт-Джала, примыкающий к Вифлеему. Холодный острый свет, ясный, прозрачный, хрустальный свет, посланный, возможно, нам авансом в счет далеких дней, когда иссякнет страдание, Иерусалим очистится от агрессии и люди, что придут вместо нас, будут вести спокойную, мудрую жизнь, оберегая ближних и радуясь небесному сиянию.

Холод был настырным, пронизывающим, но Фима в своей зимней, с желтыми разводами, нижней рубахе не чувствовал его. Он стоял, опершись на перила, дыша во всю силу легких, наполняя их воздухом, пьянящим как вино, поражаясь тому, что посреди всей этой красоты возможны страдания. Небольшое чудо случилось тем утром – прямо под ним, во дворе, наивное и нетерпеливое миндальное дерево выпустило бутоны. Все дерево покрылось маленькими светлячками, которые забыли погасить свои огоньки, когда занялась заря. На розовых бутонах мерцали капли. Поблескивающее миндальное дерево вызвало в мыслях Фимы образ нежной, мягкой женщины, плакавшей всю ночь и не утиравшей слез. Вслед за образом пришла детская радость, любовь, приглушенная тоска по Яэль, по всем женщинам мира и твердое намерение начать с сегодняшнего утра новую страницу жизни: отныне и навсегда быть человеком логичным и прямым, человеком хорошим, чистым от всякой лжи и притворства. Фима переоделся в чистую рубаху и свитер Яэль. С невероятным мужеством, удивившим его самого, поднялся по лестнице и решительно позвонил в дверь соседей, живших над ним. Спустя несколько секунд дверь открыла госпожа Пизанти, в халате, наброшенном поверх ночной рубашки и застегнутом не на все пуговицы. Ее широкое детское лицо показалось Фиме сплюснутым, как бы немного смятым. Однако, возможно, так выглядят лица всех, кого вырвали из крепкого сна. Из-за ее спины, из неоновой бледности прихожей, сверкал глазами муж – человек обильной растительности, атлетического сложения и немалого роста. Госпожа Пизанти обеспокоенно спросила, не случилось ли чего-нибудь, не приведи Господь. Фима, заикаясь, пробормотал:

– Напротив… Простите… Ничего… Я подумал, что… Возможно, у вас упало что? Или сломалось? Мне только показалось, по-видимому, что я слышал… что-то подобное? Должно быть, я ошибся. Наверное, это где-то далеко что-то грохнуло. Адепты Мессии динамитом разметали Храмовую Гору. И ныне вместо Храмовой Горы простирается Долина Плача.

– Простите?.. – Госпожа Пизанти вглядывалась в Фиму с изумлением и некоторой озабоченностью.

Господин Пизанти, рентгеновский техник, подал из-за спины супруги бодрый голос, на вкус Фимы, абсолютно фальшивый:

– У нас все на сто процентов, господин Нисан. Когда вы позвонили, я подумал, что это у вас что случилось. Нет? Вам что-нибудь надо? Снова закончился кофе? Или пробки перегорели? Загляну и поменяю, хотите?

– Спасибо, – промямлил Фима, – весьма любезно с вашей стороны. Спасибо. У меня достаточно кофе и с электричеством все в порядке. Вот только телефон молчит, но это даже хорошо, наконец-то тишина и покой. Еще раз прошу прощения за беспокойство, что доставил вам в столь ранний час. Просто я подумал… неважно. Спасибо и простите.

– Никаких проблем! – Господин Пизанти сопроводил свои слова размашистым жестом. – Мы встаем в четверть седьмого. Но если вам нужно звякнуть по телефону, звоните от нас, тфадалъ[32]. Запросто. Или вы хотите, чтобы я спустился к вам и проверил проводку? Вдруг обрыв.

– Я думал, – Фима с изумлением слушал самого себя, – я думал позвонить своей подруге, она ждет меня со вчерашнего вечера. Вообще-то двум своим подругам. Но мне кажется, что и неплохо, если они потомятся у телефона. Пусть подождут. Извините за беспокойство.

Он собрался было уйти, но госпожа Пизанти произнесла с ноткой сомнения:

– Знаете, наверное, ветер на улице что-то уронил. Какое-нибудь корыто или еще что-то подобное. Но у нас все в порядке.

И Фима окончательно уверился, что ему лгут. Но простил эту ложь, потому что не было у него ни малейшей причины ждать от соседей исповеди о ссоре, которая наверняка произошла между ними. И еще потому простил он им эту ложь, что и сам солгал о страстном своем желании немедля позвонить возлюбленным. Вернувшись домой, он громко объявил:

– Какой же ты идиот!

Но тут же и себе самому все простил, ибо намерения у него были благие.

Минут десять он делал гимнастику перед зеркалом, затем побрился, оделся, слегка причесался, вскипятил воду в чайнике, прибрал постель, и на сей раз все его действия были успешными.

“Он ведь лупил ее, – размышлял Фима, – возможно, даже бил головой об стену. Мог вполне убить, и кто знает, однажды и убьет, да и нынешним утром даже. Зло Гитлера не завершилось в сорок пятом, а продолжается и поныне, по-видимому, будет длиться вечно. За каждой дверью творятся зло, жестокость, доводящая до отчаяния. В подполе этой страны клокочет безумие. Три раза в неделю наша длинная рука настигает убийц в их логове. Не могут уснуть, если не устроят маленький погром этим казакам. Каждое утро мы ловим Эйхмана, каждый вечер уничтожаем Гитлера. В баскетболе мы наголову разбиваем Хмельницкого, на Евровидении мстим за Кишиневский погром. Но какое я право имею вмешиваться? С радостью явился бы я на белом коне и спас эту женщину Пизанти. Либо их обоих. Или всю нашу страну. Если бы только знал, как это делается. Если бы только у меня было хоть малейшее понятие, с чего начать. Вот отец мой, Барух, со своей бородкой Троцкого, со своей резной тростью, по-своему содействует исправлению мира, раздавая пожертвования, гранты, милостыню, а я только подписываю петиции. Быть может, я должен был вчера вечером убедить полицейского, чтобы он позволил нам с таксистом войти в резиденцию премьер-министра? Познакомить Ицхака Шамира с таксистом?”

Он сел за письменный стол, чтобы сформулировать идущее от самого сердца обращение к представителям правых “ястребов”. Предложить им через газету “Ха-Арец” два-три тезиса, основу для национального согласия. Этакая новая конвенция между умеренными и немессианским “ястребиным” элементом, который, быть может, в состоянии – вопреки всему – переварить и усвоить идею возвращения “территорий”. Прав был таксист: самая большая наша ошибка за последние двадцать лет в том, что мы не уважали ни чувства господина Пизанти и его жены, ни чувства сотен тысяч израильтян, уроженцев арабских стран, что арабы вызывают у нас лишь страх, подозрение и гнев. Но к чему презирать такие чувства, их можно утихомирить с помощью разума. Вместо того чтобы вступить с этими людьми в диалог, вылили на них ушат помоев и насмешек. Именно поэтому надо сформулировать новую конвенцию, которая определит, до какого рубежа наши умеренные готовы идти на уступки арабам. Чтобы не думали, подобно отцу моему, Баруху, что мы провозгласили своей целью “всеобщую распродажу”. Чтобы и они знали, за что мы, люди левых взглядов, готовы начать новую войну, если выяснится, что арабская сторона обманывает нас. Именно таким путем удастся успокоить кое-кого из “ястребов” и растопить лед между умеренными правыми и левыми.