Читать книгу "Ритуалы плавания - Уильям Голдинг"

(&)

Что скажете? Думается, сей знак, коим в английском языке обозначают связующий союз «и», сообщает очередной моей записи изрядный налет эксцентричности. Вам так не кажется? Долой календарные даты, буквы алфавита или, еще того пуще, предполагаемый день такой-то нашего дальневояжного плавания! Я мог бы озаглавить этот раздел «Приложения», но это, право, скучно — смертельно скучно! Ибо мы подошли к концу и добавить к этому нечего. То есть я хочу сказать — нет, конечно, можно по-прежнему заносить в дневник события истекшего дня, но, как я сам вижу, перелистывая свою тетрадь, дневник моего путешествия по ходу дела превратился в хронику одной драмы — и это драма Колли. Ныне же драма несчастного Колли пришла к своему логическому завершению, и сам он стоит теперь где-то там, на глубине неведомо скольких миль, на постаменте из пушечных ядер, один, как сказал бы мистер Кольридж, всегда один. После этого вновь описывать, как день идет за днем, и сознавать, что в смене дней нет ничего драматического, — это почти то же самое, что с горних высот низвергнуться туда, где зияет угрюмая бездна (Ваша светлость, как сказал бы Колли, не преминет оценить сей забавный «коломбур»); однако между роскошными крышками переплета в подарке Вашей светлости остается еще изрядное количество чистых страниц — и я изо всех сил старался растянуть рассказ о похоронах преподобного Колли в надежде, что моя повесть, которую условно можно было бы озаглавить «История грехопадения и печальной кончины Роберта Джеймса Колли, с кратким описанием его погребения в пучине моря», займет все оставшееся место до последней страницы. Но мои усилия оказались напрасны. Его жизнь была реальной, и не менее реальной была его смерть, и подлаживать их под готовую обложку все равно что подлаживать увечное тело под готовую одежку. Стоит ли говорить, что дневник мой сим не ограничится, но продолжен он будет в тетради, добытой Филлипсом у баталера, — в тетради, держать которую под замком у меня не будет никакой надобности. Тут кстати будет упомянуть о банальнейшем объяснении тех страхов и умолчаний, коими неизменно окружена фигура баталера на нашем корабле. А просветил меня все тот же Филлипс — он вообще откровеннее и проще Виллера. Оказывается, все офицеры, не исключая и капитана, ходят у баталера в должниках! Баталер у Филлипса называется балтёр.

Да, опять-таки кстати, — я нанял к себе в услужение Филлипса, потому что, сколько я ни звал и ни кричал, но Виллера так и не дозвался. Теперь его повсюду ищут.

Искали. Только что узнал от Саммерса. Виллер исчез. Упал за борт. Подумать только, Виллер! Был и нету — как сон, с его венчиком седых волос, сияющей лысиной и благостной улыбкой, с его доскональной осведомленностью о всем, что творится на судне, с его маковым снадобьем, с его готовностью добыть для джентльмена чего тот ни пожелает во всем необъятном мире, при условии что джентльмен раскошелится! Это Виллер-то, у которого с головы до пят одни глаза и уши, как метко выразился капитан! Мне будет недоставать его — вряд ли можно надеяться, что Филлипс окажется столь же услужлив. Да вот только недавно самому пришлось стаскивать сапоги, хорошо еще Саммерс как раз зашел ко мне в каюту, помог по доброте душевной. Вторая смерть за каких-то несколько дней!

— Одно благо, — сказал я со значением Саммерсу, — уж в этой смерти меня упрекнуть никак нельзя, ведь нельзя?

Он запыхался и не мог ответить. Посидел немного на корточках, потом распрямился и молча смотрел, как я надеваю расшитые домашние туфли.

— Жизнь — штука бесформенная, Саммерс. И напрасно литература навязывает ей форму!

— Не могу с вами согласиться, сэр, ибо на борту случается не только смерть, но и рождение новой жизни. Пэт Круглобокль…

— Круглобокль? Мне казалось, ее зовут Крутобокль?

— Называйте как хотите, это дела не меняет. Главное, она разрешилась от бремени девочкой, которую нарекут в честь нашего корабля.

— Бедная крошка! Зато теперь понятно, кто давеча так жалобно мычал — точь-в-точь как Бесси, когда сломала ногу!

— Угадали, сэр. Пойду взгляну, как они там управляются.

На сем он откланялся, и чистые страницы в моем дневнике так и остались незаполненными. Новости, скорее новости! Да какие ж новости? Представьте, есть кое-что, достойное упоминания в моей летописи, но касающееся уже не Колли, а капитана. Правда, сюжетец этот несколько запоздал — ему место в акте четвертом, а то и в третьем. Теперь же ему придется колченого поспевать вслед за драмой, подобно сатировской пьеске, замыкающей античную трилогию. Это не столько dйnouement,[55]сколько пояснение, проливающее тусклый свет на первопричину происшедшего. Помните — органическая неприязнь капитана Андерсона ко всей священнической братии? Конечно помните. Ну-с, не исключено, что мы с вами теперь действительно знаем все.

Но тсс! — как пишут в таких случаях. Пойду-ка сперва запру на засов дверь. Ну вот, можно приступать… Проболтался все тот же Деверель. В последнее время он стал пить сверх всякой меры — по сравнению с его обычной нормой, ибо он и раньше умеренностью не отличался. Судя по всему, капитан Андерсон — побаиваясь не только меня с моим дневником, но и других пассажиров, которые теперь все, за исключением железной мисс Грэнхем, убеждены, что с «бедным Колли» обошлись дурно, — Андерсон, повторюсь, учинил этим двоим, Камбершаму и Деверелю, страшный разнос за ту роль, которую они сыграли в злосчастной истории с Колли. Камбершаму хоть бы что, его ничем не проймешь. Деверель — иное дело, но и он, по законам морской службы, не вправе требовать сатисфакции, как велит ему честь джентльмена. Он впал в хандру и пьет горькую. Вчера вечером, изрядно накачавшись, он явился ко мне уже затемно и заплетающимся языком, спотыкаясь на каждом слове, поведал мне по секрету небесполезные для моего журнала, как он выразился, штрихи к портрету капитана. Однако он был не настолько пьян, чтобы вовсе не сознавать опасности. И вот представьте себе картину: мы оба, при свете свечи, сидим бок о бок у меня на койке и Деверель злобно нашептывает мне в ухо, а голова моя склонилась почти что к его губам. Если верить его рассказу, жило-было, да и сейчас живет, некое благородное семейство — возможно, хотя вряд ли, отдаленно знакомое Вашей светлости, — земли которого граничат с владениями Деверелей. Благородные господа, как сказал бы Саммерс, воспользовавшись привилегиями своего высокого положения, пренебрегли вытекающими из него обязанностями. У отца нынешнего молодого лорда жила на содержании некая особа прелестного нрава, замечательной красоты, не большой сообразительности и, как выяснилось, незаурядных способностей к произведению на свет потомства. Пользоваться привилегиями своего положения бывает порой весьма накладно. Лорд Л. (ну чем вам не Ричардсон?[56]) ощутил потребность добыть как-нибудь состояние, притом безотлагательно. Состояние найти удалось, но ее — состояния — семейство, обуянное поистине веслеянской[57]праведностью, требовало немедленно изгнать прелестную особу, которая только тем и провинилась, что священником в приходской церкви так и не были произнесены над нею заветные слова. Назревала катастрофа. Почуяв, что судьба ее в опасности, прелестная особа накалилась до того, что уже нет-нет да мелькали искры, — состояние лорда повисло на волоске! И тут, шептал мне на ухо Деверель, вмешалось само Провидение: священник одного из трех приходов, отписанных в приданое невесте, убился на охоте. Наставник молодого лорда, малый, надо сказать, недалекий, нежданно-негаданно получил в свое распоряжение одним разом и приход, и прелестную особу — вместе, как выразился Деверель, с окаянным грузом у нее в трюме. Лорду досталось его состояние, особе на сносях — законный муж, а преподобному Андерсону бенефиций, благоверная и наследничек gratis.[58]В положенный срок мальчонку определили по морскому ведомству, и тут уж его настоящему папеньке достаточно было раз-другой проявить интерес к его судьбе, чтобы повышение по службе было ему обеспечено. Старый лорд отошел теперь в лучший мир, а молодому любить своего братца-бастарда вроде бы не резон.