Читать книгу "Повесть о моей жизни - Федор Кудрявцев"

Среди посетителей нашей столовой было немало темного бродяжного спившегося люда, среди которого выделялась тесно спаянная ватага подростков и молодых парней — беспризорников. Грязные, худые, с испачканными лицами, в лохмотьях, они были очень живописны. При появлении их в столовой не привыкшие к их виду посетители опасливо оглядывались и спешили поскорее съесть заказанный обед или ужин и уйти из столовой.

Когда официантка отказывалась брать у них заказ, они дико и шумно скандалили. Зав. столовой товарищ Буров, которого они явно уважали, попросил их брать питание домой и там кормиться.

«Котловцы», как их тогда часто называли за то, что они часто забирались греться, а то и ночевать в теплые большие котлы, в которых на улице варился асфальт, послушались Бурова и стали приходить за едой с большой кастрюлей. А «домом» им служил подвал в полуразрушенном доме рядом со столовой. Там у них был свой вожак, или, как они говорили, «комендант», умирающий от чахотки мужчина, о котором они любовно заботились, беря для него что-нибудь получше из еды.

Один раз вечером в столовую пришел пьяный подросток-котловец и потребовал чего-то, чего у нас в меню не было. Он поднял скандал, опрокинул стол с мраморной крышкой. Крышка разбилась на куски. Я хотел позвать милицию, но котловец сказал:

— Не зови, я сам пойду, проводи меня.

И действительно пошел. Я пошел за ним. Он весело вошел в дежурную комнату милиции. Дежурный старшина поднял голову и скучно спросил:

— Ну, что ты еще натворил?

Я стал говорить о разбитой крышке стола.

— Ну что ж, придется тебя посадить, — сказал милиционер.

— Сажай, дядя Миша, — сказал оборвыш и так мотнул ногой, что с нее слетел опорок, пролетел над головой дежурного и ударился о дверь каталажки.

На другой день, когда наш добровольный помощник Ванька узнал об этом, он мне сказал:

— Вы, Федор Григорьевич, поосторожней с этим парнем, он уж не одну голову у людей напрочь отрезал.

Работа в столовой мне очень не нравилась, и я думал отсюда сразу уйти. Но куда? Что я умею делать? Ничего не умею. Я с удовольствием бы пошел работать туда, где требуется знание иностранных языков, ведь я неплохо знал немецкий, но такой работы не находилось.

Я очень берег знание немецкого и старался все больше совершенствоваться в нем, будучи уверенным, что он мне когда-то потребуется. Я часто сам с собой говорил вслух по-немецки, читал вслух книги на этом языке и не упускал возможности поговорить с людьми, знающими его. На колбасном заводе был один немец из Поволжья, товарищ Кайзер, худощавый, небольшого роста человечек. Я и с ним часто беседовал на его родном языке. Занимался я и с учебником. И впоследствии эти мои знания хорошо послужили Родине. Но об этом потом.

А пока что я честно выполнял свои обязанности, хотя и не лежала у меня к ним душа.

Помню, меня с самого начала работы не включили в платежную ведомость, и я четыре месяца не получал зарплаты, а потом сразу получил порядочную сумму.

Примерно через полгода меня перевели из этой столовой в другую при общежитии Института гражданского воздушного флота. В ней питались только студенты, человек четыреста, этого института, жившие в общежитии.

Со своей работой я справлялся хорошо. В этом мне неплохо помогал и шеф-повар товарищ Скорняков, хороший, добросовестный работник.

В нашем меню часто была рыба — лещи, корюшка, салака, очень много шло соленой кеты. Эту крупную красную рыбу нам привозили в огромных деревянных бочках, центнера по два. Случалось, что студенты жаловались, настолько она им надоедала.

Со студентами у меня с самого начала установились хорошие отношения, и за целый год, что я проработал в этой столовой, у них не было ни на меня, ни на Скорнякова ни одной жалобы.

И все-таки и здесь у меня не лежала душа к работе, и я чувствовал себя не на своем месте. Вдруг мне представилась возможность уйти отсюда.

В те годы наша партия вела большую работу по созданию кадров специалистов из рабочих и крестьян по воспитанию своей народной интеллигенции. Партийным, комсомольским, профсоюзным организациям предлагалось выделять из своих рядов по тысяче — по две для направления на рабфаки и в вузы для получения высшего образования. Среди наших студентов тоже было немало таких тысячников.

Я тоже стал подумывать об учебе. Кстати, и возраст у меня был уже критический — тридцать пять лет. Старше этого возраста тогда в вузы уже не принимали.

И вот на одном профсоюзном собрании председатель месткома объявил, что нам выделена одна путевка для поступления в Ленинградскую высшую школу профдвижения. Огласил условия поступления. Назвал стипендию. Она была чуть меньше моей зарплаты. Спросил, кто желает учиться. Присутствующие молчали. Мгновение подумав, я поднял руку и объявил о своем желании. Путевку предоставили мне.

Сдав не очень трудные вступительные экзамены, я с 1 сентября 1931 года стал студентом Ленинградской высшей школы профдвижения (ЛВШПД) с двухгодичным сроком обучения.

В дворницкой мы с братом Петей ютились не очень долго. Месяца два спустя после приезда в Петроград ему удалось поступить в мясную торговлю государственной фирмы под названием «Мясохладобойня» на Сытном рынке. Чуть раньше его я поступил на Колбасный завод, и мы зажили нормальной жизнью. Муж и жена Куликовы освободили от своей рухляди комнату рядом со своей квартирой, тоже в подвале, тоже с плитой и раковиной, но чуть побольше размером и с двумя окнами. В нее нам Куликовы и предложили перейти. Комната была теплая, не очень сырая, и нам в ней было хорошо, но одолевали нахальные крысы. Однажды ночью они прожрали на коленках Петиных засаленных, пахнущих мясом брюк две большие дыры. В другой раз, когда он спал, крыса вцепилась зубами ему в руку, и я сквозь сон слышал, как он испуганно вскрикнул, и что-то мягкое шлепнулось об пол. Зажгли свет, и я перевязал ему укушенную руку. Рана вскоре зажила.

Мы решили во что бы то ни стало вывести крыс. На наше счастье, у Куликовых был черно-белый кот Мотька. Мы стали брать его к себе в комнату, а так как один из нас был мясник, а другой — колбасник, то Мотьке на наше угощение обижаться не приходилось. За короткое время Мотька окреп, в нем проснулся охотничий азарт, и он очень скоро избавил нас от этих противных тварей, за что продолжал получать у нас сытные ужины.

Семья Коленкевич из комнаты со сводами и окнами на помойку тоже перебралась в подвал напротив нас и чувствовала себя в нем недурно. Осенью 1925 года к нам с Петей приехал старший брат Иван. Встал на учет на биржу труда, а пока ходил без работы, жил и питался у нас. Он был колбасник по профессии и вскоре поступил на временную работу в частную колбасную мастерскую Рыбкина, а месяца через два подыскал себе и комнату и ушел от нас.

В начале зимы, когда деревенские работы кончились, брат Петя попросил у меня разрешения выписать из деревни свою семью — жену Клавдю и двух маленьких дочек Маню и Шуру. Я, конечно, не возражал, хотя комнатка наша была для пятерых и тесновата. Я даже обрадовался, что и у нас, как у Коленкевича, будет в доме хозяйка.