Читать книгу "Первая императрица России - Михаил Кожемякин"

Такой царицу увидела инокиня Маремьяна, прислуживавшая Евдокии, иссохшая, седенькая старушка, строгая и суровая. Евдокию она, однако, почитала, видела в ней не смиренную монахиню, а подлинную московскую царицу, почти святую. И у этой святой должно было быть приличествующее случаю и страданиям просветленно-мученическое лицо. Но сейчас Евдокия выглядела легкомысленно-счастливой, и это выражение мирского счастья, застывшее на лице царицы, несказанно обеспокоило Маремьяну.

– Почто улыбаешься, матушка Евдокия Федоровна? – строго спросила старица. – Вижу, мысли у тебя греховные, бабьи…

– И верно, бабьи… – тихо рассмеялась Евдокия. – Милого друга вспоминаю – словно перед собой вижу…

– Ах, матушка, быть беде! – запричитала Маремьяна. – Для чего ты монашеское платье сняла и в суетный наряд обрядилась? Коли узнает кто, как быть? И мысли у тебя греховные… В святых стенах да о земном счастье думать – как можно?

– Не могу я иначе… – с тихим вздохом сказала Евдокия. – Каждый день я о нем думаю…

– О ком это – о нем, матушка?

– Об ангеле моем, Степушке… Скоро и сам сюда явится… Жду я его… Жду мое ясно солнышко в темнице этой постылой…

– В темнице? – ужаснулась Маремьяна. – Это ты, матушка, о монастыре святом такое говоришь? Бога побойся!

– Господь меня простит! – уверенно сказала Евдокия. – Он прощает тех, кто любит… А я сильно люблю.

– Что ж ты такое говоришь, матушка? Тебя русский народ святой почитает, а ты в стенах монастырских полюбовника ждешь? Не введу я его к тебе – так и знай!

– Велика беда… – рассмеялась Евдокия. – Ты не введешь, другой введет.

– Кто ж это такой, другой? Не знаю я таких нечестивцев! – отрезала Маремьяна.

– Духовник мой, отец Федор Пустынный, Степушку ко мне и введет! – уверенно сказала Евдокия и прижала подаренные меха к лицу. Как мягко и нежно касались они ее щек и губ, словно руки любимого.

– Не введет к тебе отец Федор полюбовника, не бывать тому! – возвысила голос Маремьяна.

Но Степан Глебов пришел к Евдокии – и не единожды. Вводил его к Евдокии отец Федор Пустынный – для укрепления духа царицы-матушки, которая, как верили многие в Суздале, непременно восстанет против царя-Ирода вместе со своим сыном Алексеем. Екатерину, новую жену Петра, в Суздале не считали царицей. Подлинная царица была здесь, с ними, и дух ее следовало укрепить – пусть даже и тайными встречами с полюбовником.

Когда к Евдокии приходил Глебов, старицу Маремьяну отправляли кроить телогреи для царицы или читать молитвы за ее здравие. Евдокия была сама не своя от счастья: Степушка здесь, с ней рядом, и не украдкой, как в старые времена, в покоях царицы Прасковьи Федоровны, а почти не таясь. Встречи с Глебовым придали Евдокии твердости. Теперь она часто говорила старице Маремьяне да другой своей наперснице, монахине Каптелине: «Все наше государево, и государь за мать свою что воздал стрельцам, ведь вы знаете; а сын мой из пеленок вывалился».

Евдокия без всякого стеснения пользовалась именем своего несчастного сына, веря, что он отомстит за нее Петру. А между тем Алексей Петрович лишь смутно представлял себе тайные планы матери, и не внезапная смерть отца мерещилась ему в дерзновенных помыслах, а лишь тихая и спокойная жизнь где-нибудь вдали от двора и отцовских забот, в деревеньке своей Рождествено. Алексей Петрович был тих духом и нравом, но Евдокия решала и за него, и за Глебова. Попранной, поруганной женщине хотелось мести. Упрямая и жадная ненависть трепетала в ней, и она бестрепетной рукой вела своего любовника на плаху, а сына в крепость или на смерть. К Евдокии в Суздаль приезжали разные люди, противники новых порядков, шушукались с ней по углам, говорили о скорой перемене власти. Царица часто выезжала на богомолье в окрестные храмы и монастыри и привлекала к себе сторонников.

В утренних сумерках, уходя от Евдокии, Глебов растерянно шептал молитвы Христу-заступнику, ангелу-хранителю и Богородице и думал о том, что поневоле стал заговорщиком. Лаская царицу в ее келье, он слушал упрямый, исполненный гнева и жажды мести шепот Евдокии. Она призывала все мыслимые и немыслимые несчастья на голову царя Петра и его полюбовницы-чухонки, солдатки Катерины, и на их дочерей Аньку с Лизкой. Говорила о том, что сын отомстит за мать, подымет против царя-Ирода своих сторонников, и даже предлагала Глебову поднять против царя собранных майором в Суздале рекрутов. Глебов полагал, что его Прасковьюшка бредит. Он внушал любовнице, что несказанно трудно тягаться с Государем, победившим самого свейского короля Карла XII. Но несгибаемая Евдокия этому не верила и тайно совещалась с разными людьми – посланниками от родовитых боярских семей, которых приводил к ней Федор Пустынный, монахами и богомольцами, со всяким пришлым и беглым людом. Все они клялись постоять за царицу, и Глебов нехотя присоединял свой голос к их голосам.

Однажды ночью, после жадных и быстрых ласк, слов любви, обращенных к нему, и проклятий в адрес Петра Алексеевича, Глебов сказал любовнице:

– Под топор подведешь меня, Прасковьюшка… А прежде – на дыбу князь-папе Ромодановскому, на муки лютые… Упряма ты, знаю, но царь упрямей тебя!

Евдокия жадно прильнула к Глебову, зашептала ему на ухо:

– Не бойся, ангел мой, светик мой ясный, яхонт мой драгоценный! За нас Русь святая!

– Где ж тут святость, Прасковьюшка, когда ты не только ему самому, а его детям погибели желаешь? Нешто это по-христиански?

– Дети царя-Ирода греховны! Яблоко от яблони недалеко падает… – яростно прошептала Евдокия.

– А ежели он так о твоем сыне подумает? Ты на его детей смерть кличешь, а государь на твоего сына погибель призовет… – предположил Глебов.

– Не посмеет он Алешеньку обидеть… Алешенька – и его сын…

– Слыхал я, Прасковья, что царевича при дворе твоим щенком кличут. И редко – сыном царевым. Словно подозревает государь что…

– Подозревает? – губы Евдокии исказила полуухмылка. – Пущай подозревает! А может, и не его Алешенька сын, а твой?

– Мой? – охнул Глебов, вырвавшись из жарких, обнимающих рук Евдокии. – Быть того не могет… Когда мы с тобой снова повстречались, ты уж Алексеем брюхата была…

– По числам выходит, что царев мой Алешенька, а по духу – твой! – призналась Евдокия, прижимаясь к горячей, родной спине возлюбленного.

– Как так, по духу? – не поверил Глебов.

– Все время я, Степушка, тебя представляла, когда с царем была. О тебе думала, даже когда с ним на супружеском ложе лежала… Представляла, что это не он, а ты со мной. Стало быть, по духу ты – отец Алешеньки, а по крови – царь-Ирод!

От этих признаний Глебову стало жутко. Он зажал Евдокии рот.

– Молчи, Прасковья, молчи! – зашептал он. – Не ровен час, кто услышит. И у стен уши есть.

– Здесь все за нас! – попыталась успокоить Глебова Евдокия. – Мы с тобой Русь взбунтуем, Алешеньку на царский престол возведем и сами в чести будем. А царю-Ироду с полюбовницей его чухонкой да с девками-выблядками – смерть!