Читать книгу "Первая жена - Франсуаза Шандернагор"

Я вытащила одну из детских фотографий. Мне, наверное, лет двенадцать, я снята с очень близкого расстояния. К счастью, на этой фотографии я не кошу. Бывало, действительно глаз у меня «не заходил»: все зависело от положения объектива, от того, на каком расстоянии устроился оператор, от того, куда я смотрю; главное было не говорить мне, что надо «посмотреть на птичку», потому что я видела не одну птичку, а две! Ловкому фотографу удавалось иногда сделать мой приукрашенный портрет; мама тут же отдавала его в окантовку. Таким образом мне досталась эта прекрасная фотография, на которой я не такая, как была, а такая, какой должна была быть…. В общем, очень даже хорошенькая маленькая девочка: тонкие черты лица, смуглая кожа, черные глаза, огромные и серьезные — этакий фаюмский портрет. Взгляд тени. Я прислонила фотографию к стаканчику для карандашей: я пишу последние страницы этой книги под задумчивым взглядом этой девочки, которую мне не хочется предавать.

Пусть ребенок, как утверждают, будет отцом человека — и я, и мои дети можем перестать об этом думать. Отцом должен стать взрослый человек, причем хорошим отцом того ребенка, которым он был, — он должен утешить это безутешное дитя, укачать его, сберечь от опасностей, не бросать его одного. Во всяком случае, он должен хранить ему верность… Если я завтра выпущу эту книгу, которую заканчиваю здесь писать, то бояться я буду не того, что о ней скажут, а того, что о ней скажет она, эта маленькая девочка.

Наверняка уж не будет давать мне осторожные советы, как пытается сделать это свекор, стоило только до него дойти слухам о моем предполагаемом предприятии; состарившийся людоед решил поиграть в благородного отца: «Дорогая Катрин, — писал он мне, — не мне, ирландцу по происхождению, напоминать вам девиз английских королей: „Never explain, never complain“[4]… Позволю лишь напомнить лишний раз о том, что ценится в наших семьях — это достоинство; в этом отношении книга, над которой вы работаете, может не вызвать среди наших друзей такие чувства, на которые вы рассчитываете…» Он что думает, я рассчитываю вызвать жалость, повествуя о своих несчастьях? Но я уже получила вознаграждение, публично рассказав о своем горе! Что же до того, чтобы умереть перед выходом книги (об этом мечтают все авторы — не надо отвечать за свое произведение, ты пишешь «из ниоткуда» — и все напуганные семьи), то я понимаю, что моему свекру этого бы хотелось, но боюсь, даже очень боюсь и за него, и за всех ирландцев, и за все «хорошее общество», что не смогу оказаться на высоте их ожиданий. Чтобы смягчить выговор своего старого супруга, моя свекровь приписала от себя: «Девочка моя, не забывайте, что наш Франси всегда испытывал к вам большую привязанность» (на слово «любовь» она не рискнула), «не лишайте себя возможности почувствовать, как однажды ваша мучительная страсть превратится в искреннюю дружбу». Откуда, из какого сборника советов влюбленным эта женщина, которую мучил ее муж, извлекала в свои восемьдесят лет идиотское убеждение, что дружба может стать наследницей любви? Дружба наследует лишь дружбе — любовь же умирает, не оставляя после себя наследников…

И от подобных упреков, и от подобных обещаний избавит меня маленькая девочка былых времен. Не боюсь я и того, что она будет реагировать так же, как мой муж, заговори он на эту тему: «Все это тебе лишь кажется!» — Нет, мне не кажется, мне больно. И ни он, ни я, мы ни в чем не сможем друг друга переубедить: мне это действительно больно и добавить тут нечего.

Ну так что же скажет эта школьница с фотографии? Что она скажет, если я, чтобы ее обезоружить, попытаюсь объяснить ей своими взрослыми словами, что не могу все время писать о том, чего не вижу? Предложит ли она мне усовеститься? Я опережаю ее предложение: «Что касается совести, Катти, хочу тебя предупредить, что предпочитаю держаться с ней на дружеской ноге. Своим молчанием и хорошим настроением она должна доказывать мне свою дружбу…» Ужас! Левый глаз девочки с фотографии — Каиново отродье! — уже повернулся на сорок пять градусов: от возмущения девочка всегда косит. Зрачок уставился в угол и застрял в таком положении — теперь его долго не вернуть «на место»… Я вспомнила, что в то время, когда была сделана эта фотография, эта брюнеточка хотела уйти в монастырь, она даже хотела стать святой, если представится случай! У меня есть прелестные портреты этой девочки в платье для первого причастия, она вполне могла стать очаровательной кармелиткой. Иногда она даже слышала голоса. Видений, правда, не было. Но разве перед глазами у нее уже не двоилось?

Пусть так, я предамся Дьяволу, чтобы поверить в Бога так, как в него верит она… Я скажу ему: «Приди в мои объятья» — и добавлю, чтобы эта девочка не волновалась, что дорога была выбрана для меня другим и теперь не мне решать, идет ли эта трудная дорога, по которой другой ведет меня, через книгу, которую я пишу… Ему не нужно, конечно, уточнять, что сестрица Анна может не смотреть на дорогу — она там все равно ничего не увидит, да и дороги тоже. Время от времени какой-нибудь предупреждающий знак, указатель, но самой дороги нет. Снега, однако, тоже нет. Это я из-за своей близорукости ничего не вижу. Плотный туман. Своим косым глазом я видела Бога, а близорукими глазами вижу только белую страницу. Ну и что? Я ведь все-таки иду вперед. Я иду вперед и хочу это делать: идти вперед, не останавливаясь, вплоть до последней комнаты и вплоть до самого прекрасного времени года.

Успокоенная моим к ней доверием, черноволосая девочка прижмется ко мне, положит мне голову на плечо (она любит так делать, ей тогда не надо никому смотреть в глаза), и вполголоса шепнет на ухо те слова, что я прошептала Франси в последний раз, когда он мне звонил (чтобы объявить мне о том, что женится, и попросить разрешения нашим сыновьям присутствовать на свадебных торжествах): «Делай, как хочешь, только… скажи, что любишь меня».

После его последнего звонка («Дорогая моя девочка, я должен тебе сказать: я женюсь. В субботу…»), я часто думаю о том месте в Евангелии, где саддукеи спрашивают Христа, что ожидает после смерти вдовицу семи мужей, с кем разделит она вечное существование? Если жизнь после смерти существует, что станет в ней с мужем двух жен?

Мне это известно, уже известно: Лор будет шагать подле старого седовласого господина, а я понесу в своей памяти и в своих объятьях рыжего мальчишку с парохода «Виктория», того мальчишку, который был со мной в Австралии, застенчивого молодого человека былых времен. И, чтобы разбудить его, я буду тихонечко напевать, как напевала в машине, когда ночью, сидя за рулем, он просил меня: «Пой, Катти, пой! Если я засну на такой скорости, то уже вечным сном! Пой!» Я пою, не волнуйся, веди свою машину, а я буду целовать твое плечо, щеку: «Помнишь, Франси, как мы были вдвоем? Ты сожмешь мне руку, лопнет мое золотое кольцо, у тебя будет половина, а другая половина, вот она…» Возьми кольцо, руку, жизнь, возьми и сохрани. Сохрани их на этот раз. Не бойся, поддержи меня, мы несемся к чему-то темному, я слепа, я веду тебя, пой.

Пой! Машина перестала слушаться руля, мы въехали в декорацию, надрывается сигнализация, над обломками поднимается дымок, пой! Я-то ведь пою! Вчера я уже пела! Не напевала, а пела во весь голос.