Читать книгу "Кислород - Эндрю Миллер"

В июле пятьдесят шестого Первый секретарь Ракоши, в высшей степени отвратительная личность, ярый сталинист, был смещен со своего поста по решению московского Политбюро. В октябре прах Ласло Райка, повешенного в результате показного процесса в сорок девятом (старый друг Кадар уговорил его «покаяться»), был перезахоронен с государственными почестями на Керепешском кладбище. В Варшаве поляки бросили вызов Хрущеву, и с первыми заморозками, когда деревья на набережных Дуная покрылись сверкающим инеем, по всему Будапешту начались первые массовые митинги. Здесь, в Техническом университете, вечером двадцать второго ноября Йожеф Силади с Иштваном Марианом выступили с речью о «начале новой страницы в истории Венгрии», и уже на следующий день толпы студентов и рабочих (многие из которых пришли прямо из цехов заводов и фабрик, даже не переодевшись) пошли с маршем к памятнику польскому герою генералу Бему и дальше — через мост к Парламентской площади. Они скандировали: «Теперь или никогда!», «Русские — вон! Надь — в правительство!»

Считавшие, что от них ничего не зависит, люди вдруг обрели уверенность в своей силе. Вероятно, чтобы изменить мир, не требуется ничего, кроме веры в то, что такая перемена возможна. За считанные часы в сознании тысяч людей расцвела одна и та же чудесная мысль — свобода. На одной из крыш над площадью Ласло увидел молодую женщину, которая размахивала венгерским триколором с вырванной из середины советской эмблемой. К вечеру бронзовый Сталин, стоявший в городском парке, был свален, радиостанция взята в осаду. Правительство запаниковало, пригрозило суровыми мерами, призывало к спокойствию, предлагало амнистию, но никто больше не обращал на него внимания. Толпа громила книжные магазины, и на улицах горели костры из русских книг. Создавали советы. Грабили склады оружия. На бульварах русские танки, скользя в лужах собственного разлитого топлива, извергая облака дизельных паров, преследовали невидимого врага. Город полнился слухами о новых боях, о резне, о победе. А под останками разрушенных снарядами жилых домов и сгоревших дотла магазинов, под раскореженными трамвайными линиями и красно-золотой листвой разбитых в щепки деревьев в позах, доступных лишь мертвым, лежали трупы, среди которых было множество тел новобранцев Красной армии — таких же, как Ласло, мальчишек из Харькова и Киева, которые наверняка перед смертью гадали, чем заслужили такую ненависть, почему в них стреляют дети.

Ласло стер пот, заливавший глаза, и пошел вдоль подъездной аллеи туда, где ее пересекал двойной ряд приземистых каменных колонн-опор, поддерживающих переход из главного здания в смежное. Он поставил сумку на землю и, прищурившись, посмотрел вперед: аллея поворачивала ко вторым воротам, которые сейчас, как и тогда, были скрыты за строем деревьев. Ему все не верилось, что он сюда вернулся. Может быть, здесь, в земле, уцелело хоть что-нибудь: обрывок материи, патронная гильза, — что подтвердило бы его воспоминания? Но это действительно было то самое место. Здесь он стоял в тот серый ноябрьский день, дожидаясь возвращения Петера и Золи. Они взяли «шкоду» — старенький черный «Спартак» — и поехали к казармам Сенткирайи за боеприпасами. Остальная часть группы — Фери, Йошка, Карчи и Анна — была в университетской типографии, печатали очередную пачку листовок с воззваниями и требованиями, чтобы с наступлением темноты разбросать их по городу. Ласло стоял на страже (была его очередь), спрятавшись за колоннами, в кожаной кепке и куртке, перетянутой ремнем, от холода у него текло из носа и из ушей. Ему вручили драгоценный автомат, и Фери, самый старший из группы (ему было двадцать два года) и единственный среди них, кто прошел хоть какую-то военную подготовку, объяснил, как им пользоваться.

— Не надо палить как гангстер, Лаци. Стреляй с плеча. Короткими очередями. В магазине семьдесят две пули, этого хватит, чтобы удержать батальон. И если его заклинит, бога ради, не смотри в дуло, не то снесешь себе голову. Понял?

Понял.

Он не предполагал, что автоматом придется воспользоваться. До сих пор он старался не брать оружие в руки — всегда хватало других, кому не терпелось его заполучить, — и приносил пользу, крутя баранку, таская носилки и выполняя другие поручения. Но когда он услышал машину и по скорости, с какой она ехала, понял, что что-то случилось, то стянул автомат с плеча, снял с предохранителя и решил, что готов ко всему. Из ворот, выходящих на площадь Будафоки, донесся скрежет металла, и несколькими секундами позже показалась «шкода» с Золи за рулем — он изо всех сил пытался удержать ее на дороге, но ехал для этого слишком быстро и, сворачивая в сторону от деревьев, задел одно из них — машина отскочила, завалилась на бок со стороны водительского сиденья, чиркнула об асфальт, выбив сноп искр, и остановилась.

Почти сразу же в разбитое окно пассажирской дверцы протиснулся Петер. Он увидел Ласло и выкрикнул предупреждение, указывая рукой на аллею у себя за спиной, хотя все и так было ясно. Ласло уже увидел русский армейский автомобиль с закрытым кузовом, остановившийся метрах в двадцати от «шкоды», с тремя пассажирами (двое в военной форме, один в штатском), которые распахнули дверцы и принялись палить из пистолетов. Сейчас, представив, как все это было, видя расстояние, с которого они стреляли, Ласло подумал, как невероятно то, что, пусть даже в сумерках, они так долго промахивались. Застрявший в дверце Петер был легкой мишенью, и все же им потребовалось с десяток выстрелов, чтобы его ранить. Петер на секунду перестал сражаться с дверцей и замер, словно пуля была не пулей, а мыслью, внезапно пришедшей ему в голову, самой невероятной из всех, какие являлись ему до сих пор. Вторая пуля настигла его, когда он соскальзывал вниз по черному днищу машины. Он закричал. В этом крике были возмущение и обида. Яростный протест человека, который понял, что его ждет. Третья свалила его на колени, хотя даже тогда он не остановился, продолжая ползти к спасительным колоннам.

Все это Ласло видел в прицел автомата. Он поднял его и прижал к плечу, как учил Фери. Мысленно провел линию над головой Петера к человеку в штатском, самому опасному из трех, тому, кто стрелял с особой неторопливостью. Им так хотелось убить Петера, они горели такой ненасытной жадностью, что даже не заметили Ласло, затерявшегося в тени колонн, темную фигуру на фоне темного камня. Но едва его палец прикоснулся к изгибу спускового крючка, он понял, что никогда на него не нажмет. В чем бы ни заключалось свойство человеческой природы, которое позволяет людям уничтожать себе подобных, Ласло этим свойством не обладал. Это было выше его сил. Он не мог убить. Не мог. И он узнал это в ту самую минуту, когда самое обожаемое им человеческое существо расстреливали те, кто заслуживал смерти, но кому он не в силах был причинить вред.

Как долго это длилось? Да столько, подумалось ему, сколько нужно времени на рассказ об этом. Довольно долго. Потом — сухой треск винтовочных выстрелов из окна на первом этаже справа, человек в штатском неуклюже оседает перед машиной, те, что в форме, втискивают его на заднее сиденье, и большой автомобиль на всей скорости дает задний ход, вильнув бронированным кузовом, словно неповоротливое животное, потревоженное у водопоя. Из двойной двери за спиной у Ласло выбежал Фери, вырвал у него автомат и бросился вдогонку, дико крича и по-гангстерски стреляя с бедра. Запертые в разбитой «шкоде» Карчи с Йошкой выбили прикладами винтовок ветровое стекло и вытащили потерявшего сознание Золи. Анна, выкрикивая его имя, бежала туда, где между машиной и колоннами лежал Петер — ниже ребер его куртка была растерзана в клочья, и столько крови кругом, и такой сильный запах крови — наверное, одна из пуль разорвала ему печень. Она опустилась перед ним на колени, прижалась щекой к его губам, потом повернулась к Ласло, и такую непостижимую силу излучал ее взгляд, что он понял — пронзительный шок, смесь смущения и благодарности, — что она все знала, знала наверняка, кем был для него Петер, и уже давно. Их тайна! Может быть, она тогда поняла (с истинно женским величием перед лицом смерти), почему он не смог нажать на курок? Почему оставил своего друга убийцам?