Читать книгу "Заря приходит из небесных глубин - Морис Дрюон"

Пепельно-белокурые, заплетенные в косы и уложенные кольцами на ушах волосы, неизменное облачение из муслина пастельных тонов, ниспадавшее до лодыжек, не слишком пышная, но вздымаемая вздохами грудь… Анн Мари придала себе, вопреки ногам, которые, как угадывалось, были немного тяжеловаты, скользящую, воздушную походку. Ей не хватало только пальмовой ветви в руке, чтобы вы глядеть десятой музой или изображением с панно в стиле модерн, которые украшают ресторан «Максим».

«Я обставила этот дом для него, — пояснила она мне, — а он не успел им воспользоваться! Умер раньше, чем я смогла закончить. Мы вместе выбрали каждый предмет обстановки, каждый предмет. Я хотела, чтобы он был окружен венецианской атмосферой. Он так любил Венецию!» И она заскользила, словно унесенная порывом эмоций, к другому гостю.

И верно, тут просто купались в венецианском. Сплошь гнутые кресла, золоченые рамы, завитки, зеркала да радужные стекла. Все выглядело вычурным и хрупким. Но напоминало не уменьшенную копию дворца на Большом канале, а скорее стекольную лавку на острове Мурано. Все чихнуть боялись, чтобы чего-нибудь не разбить.

В тот день тут собралось больше поэтов на квадратный метр, чем в любом другом месте земли; все восторгались убранством и попивали мадеру или сиропы из неосязаемых бокалов. И вдруг случилась одна из тех домашних катастроф, что врезаются в память.

Большая люстра, украшавшая салон (тоже выбранная вместе с великим человеком), блистала над головами гостей листвой из позолоченного железа и целым кустом свечей. Предыдущий владелец уже успел приспособить люстру под электричество, но ей вернули прежнее назначение, правда всего лишь забыв заделать отверстия для электрических проводов. А поскольку хозяйка дома не зажигала ее вплоть до торжественной церемонии, присутствующие довольно скоро оказались окроплены стеарином. Больше всего досталось президенту Общества литераторов Жоржу Леконту, довольно длиннобородому, с угреватым носом, который разглагольствовал, стоя прямо под венецианским светочем. И в какой-то момент оказался с ног до головы покрыт белыми потеками, словно все голуби Булонского леса слетелись испражняться на его плечи.

Вокруг воскликнули, захлопотали, избавляя его от пиджака. Прибежала горничная с промокательной бумагой и утюгом, чтобы исправить последствия катастрофы. Десятая муза была почти в слезах. А пока все образовали круг, отстраняясь от орошаемой зоны, председатель литераторов, оставшись в одном жилете, восклицал, дабы продемонстрировать юмор, который проявился только у него одного: «Взгляните, я теперь газовщик!» Похоже, для этого человека только рабочие могли показаться на людях в одном жилете. Его лучшее произведение называлось «Слуги», и многие спрашивали ехидно, не автобиография ли это. Однако он был совершенно беззлобен. Семь лет спустя ему предстояло стать постоянным секретарем Академии.

Я даже признателен г-же Бужено, поскольку, когда я не без помощи войны перешел от поэтической восторженности к реализму романа, она дала мне для «Сильных мира сего» черты мадам Этерлен. Хоть это и второстепенный характер, но из тех, что весьма помогают выстроить повествование.

Когда появилась книга, отнюдь не лестная для нее, она принялась стенать на всех углах, что я сделал с нее гнусную карикатуру и что подобные произведения должны быть запрещены, чтобы уже никто не сомневался, что она была моей моделью и в очередной раз оказалась в литературе.

Однако я нигде ни словом не обмолвился о том, как г-жа Бужено, возжаждав замены Ренье, загорелась страстью к хирургу-маллармейцу Анри Мондору, вплоть до того, что решила покончить с собой, осмотрительно наглотавшись гарденала под самой дверью его квартиры.

А тем временем на другом берегу Рейна проходила строевым шагом молодежь и гудели металлургические заводы.

Книга пятая

1938 год

I

Жозеф Кессель, или Геркулес-дионисиец

Не прошло и двух лет, как Жозеф Кессель начал интересоваться мной. До этого я ребенком, потом школяром лишь получал от него очаровательные письма на дни рождения, где он сожалел, что не видит меня чаще. То он уезжал в путешествие, то возвращался из путешествия, но собирался вновь уехать. Записки ради приличия или, быть может, если копнуть поглубже, из-за угрызений совести. Как я обнаружу позже, у него по части этих угрызений был настоящий дар!

К тому же его вообще смущало присутствие детства, а мое еще больше, чем любое другое. Я был словно выселком его крови, как бывают выселки в сельских коммунах.

И вдруг перед ним неожиданно предстал взрослый молодой человек, имевший несколько схожих черт с его братом, ушедшим из жизни в том же возрасте. И мало того что этот молодой человек прочел все его книги, он вместе с нетерпением жить проявлял также страсть к писанию.

С тех пор он стал испытывать ко мне очень сильное и вместе с тем очень непростое чувство, в котором перемешивались мужская дружба, замещение отцовства, желание советовать и покровительствовать, а еще гордость первыми успехами столь близкого ему существа.

На это чувство, только возросшее за последующие годы, я ответил любовью, привязанностью с долей обожания, которая отметила всю мою жизнь и пошла на пользу судьбе, притом что наши отношения отнюдь не всегда были безоблачны.

В сорок лет вокруг Кесселя уже сложилась легенда — из его путешествий по всем сторонам света, любовных приключений, дружеских связей, кутежей и трудов.

В то время, когда телевидение еще не доставляло на дом зримые образы всех горизонтов и всех трагедий планеты, один только репортаж позволял их увидеть. А Кессель считался самым выдающимся репортером эпохи, равным (и даже с некоторым перевесом) Альберу Лондру, погибшему несколькими годами раньше при кораблекрушении.

Кессель знакомил с ирландским восстанием и борьбой Израиля за право стать нацией; делил, преодолевая песчаные ветры, подвиги пилотов, создававших линии Воздушной почты; плавал на маленьких арабских парусниках по Красному морю и проходил путями работорговцев; исследовал дно Берлина. Он был другом героев и авантюристов, нескольких крупных уголовников тоже. Монмартр оглашался эхом его ночных вылазок. Мало сказать, что он был незаурядной личностью. Его легенде предстояло еще расти и расти. А избрание в Академию подтвердит, что он был изначально и прежде всего исключительным рассказчиком. Его биография будет толстой, как телефонный справочник, и подробной, как нотариально заверенная опись.

Жозеф Кессель был рослым, но не чрезмерно — около метра восьмидесяти. Был силен, но не более того; весил около девяноста килограммов. Однако людям он казался гигантом, колоссом, горой. Быть может, потому что в основе его натуры было врожденное стремление к гигантизму, к непомерности.

Помню, как смотрел на него однажды, когда он спал, лежа навзничь на заднем сиденье машины, длинного синего «рено», который его подруга Катя вела по дорогам Нормандии. Должно быть, всю предыдущую ночь он провел в кабаках. И я подумал: «Сон Геракла». Образ оказался верным. Его личность постоянно отсылала к мифам.