Читать книгу "Пятая рота - Андрей Семенов"

«Я не знаю, что будет дальше, но пока мне в Афгане все нравится. Если вся дедовщина заключается в уборке помещений вне всякой очереди вместо энергичной зарядки, то я — за такую дедовщину».

Около восьми Полтава не скомандовал, а скорее попросил:

— Выходите строиться на завтрак.

Послышалось: «Вы хотите строиться на завтрак?».

Полтора десятка человек второго взвода связи на передней линейке изобразили колонну по три. На плац выходили роты. К моему удивлению, Полтава не повел взвод на плац, а повел взвод в столовую кратчайшей дорогой — между палаток. Перед столовой взвод вообще рассыпал строй и пусть шагом, но ровно связисты вошли в столовую. В нашем крыле было почти пусто, только несколько заготовщиков получали сахар, мясо и масло для своих подразделений и расставляли их по столам. В этой немноголюдности я увидел еще одно подтверждение избранности войск связи: пока пехота будет шлепать с плаца кружным путем мимо штаба полка, спортгородка, клуба, то есть пойдет в столовую самой дальней дорогой из всех возможных, мы, связисты, уже успеем поесть. Настроение испортила разведка: разведвзвод приперся сразу за нами. Видно они тоже от своей палатки шли по прямой.

Да ладно: все равно же — после нас. Мы с Рыжим махнули друг другу.

За нашими двумя столами сидели Кравцов и Женек.

— Кушайте, мужики, — Кравцов встал, — я пошел в палатку. Женек, не задерживайся тут — Гулина подменишь.

И снова — гастрономический разврат: в мисках утопает в собственном соку тушенка, пережаренная с морковкой и луком, на голубой гетинаксовой тарелке слезятся цилиндрики масла, в другой тарелке горкой насыпаны кубики сахара, в большом чайнике плещется кофе и в казане преет рисовая каша. И снова — старослужащие сели за свой стол и паек другого стола, накрытого на десять человек, пал жертвой четверых голодных духов.

Ну и правильно! Нам еще летать и летать. Силы нам понадобятся.

— Мужики, — Женек щедро наложил в тарелку каши, навалил сверху три ложки тушенки, отсыпал сахар, — это — Гулину. Придет — поест. Давайте, я побежал.

Женек пошел в палатку менять второго дневального, мы навалились на кашу, а старослужащие, едва поковыряв ложками в своих тарелках, уже допивали кофе. Полтава встал из-за стола:

— На развод не опаздывайте.

Мы налегли и скоро прикончили и свое, и «за того парня». Когда пришел Гулин, Нурик уже принес казан горячей воды и мыл кружки с обоих столов. Я собрал посуду и отнес ее на мойку. Тихон принес чистую тряпку и протер столешницы. Пять минут — и столы были чисты. В торце каждого из них вверх донышками стояли в два ряда десять кружек.

Мы вернулись в палатку.

Удивительное дело: в Афгане в распорядке дня отсутствовала строчка «Утренний осмотр». В Союзе, в учебке, приказом командира части на эту церемонию выделено аж пятнадцать минут драгоценного курсантского времени из бесценных учебных суток. Сначала курсантов проверяли командиры отделений, затем замкомзводы оглядывали курсантов своих взводов и, наконец, на крыльцо казармы царственно выплывал объемистый живот старшины роты старшего прапорщика Ахметзянова. Рота делилась на две шеренги и красная рожа сурового, но справедливого старшины, обдавая курсантов мечтательным перегаром, плыла между шеренг и сканировала всех вместе и каждого в отдельности. Если на сапоге обнаруживалось хоть одно серое пятнышко, то старшина вытирал подошву своего ботинка об этот сапог и отправлял курсанта чистить его как следует. Если солнечный зайчик, отлетавший от начищенной бляхи ремня не укладывался в определенный уставом диапазон спектра, то ремень расстегивался, брался в могучую старшинскую десницу, Ахметзянов подавал команду «кругом» и филейная часть курсанта останавливала собой штампованный кусок латуни, со свистом рассекший воздух и оставивший на курсантской ягодице символ принадлежности к Вооруженным Силам СССР в виде пятиконечной звезды с серпом и молотом в центре. Если подшива была… Нет, не грязная. На ней не было даже пятнышка. Если подшива не отдавала своей белизной в синеву или, не дай Бог, хоть на миллиметр торчала из воротника выше, нежели это определялось порядком ношения формы одежды, то Ахметзянов одним пальцем отрывал всю подшиву и отправлял неряху пришивать ее заново.

Стоит ли говорить о наглаженности хэбэ и стрелках на брюках?

Стоит ли говорить о том, что старшина давал команду «согнуть ноги в локтевом суставе» и внимательно смотрел: у всех ли прибиты подковки на каблуке?

Образцовый воин с мужественным лицом, охранявший покой советских граждан на плакатах ГлавПУРа — разгильдяй и замухрышка рядом с любым курсантом второй роты доблестной учебки связи доблестного же Первого городка Ашхабада.

Коварство заключалось в том, что сразу же за утренним осмотром командовалось построение на завтрак и тот, кто не успел занять свое место в строю, оставался без оного. В столовую по-одиночке не пускали: только в составе подразделения, пришедшего строем и с песней. Курсанты, отправленные устранять недостатки в одежде, на утренний развод становились в до блеска начищенных сапогах, наглаженные, с ярко горящими бляхами, в едва не накрахмаленных подворотничках, но… голодные.

Вот так, ненавязчиво, но на всю оставшуюся жизнь, нам прививалась любовь к аккуратности в одежде и обуви. Представьте себе: нас даже не били! Курсант — он же себе не принадлежит. Он принадлежит своей части, округу, Министерству Обороны, Правительству СССР, всему советскому народу в конечном счете. А у какого негодяя-офицера, у какого подлеца-прапорщика поднимется рука на народное достояние в курсантских погонах?

Нет таких!

Может и есть где-то, врать не буду. Но я, лично, не встречал. Нас не били — нас задрачивали. Грамотно и методично. Денно и нощно. Из часа в час и из минуты в минуту. Изо дня в день и из месяца в месяц. Целых полгода. Сто восемьдесят два дня, или четыре тысячи шестьдесят восемь часов, или двести шестьдесят две тысячи восемьдесят минут, проживая каждую из которых в данный момент, ты не знаешь как сложится твоя жизнь в следующую.

А если быть до конца честным с самим собой, если не выпячивать грудь и не надувать щеки, ломая из себя героя войны, то… То надо сказать спасибо старшему прапорщику Валере Ахметзянову и всем сотням прапорщиков и тысячам офицеров учебных рот Краснознаменного Туркестанского военного округа. Они вышибли из нас гражданскую дурь.

Раз и навсегда.

Нас готовили к войне. Но война дело не только грязное, но и жестокое. Подготовка к жестокому делу и методов воспитания требует жестоких. Оттого, что полгода нас почти круглосуточно гоняли до семьдесят седьмого пота, оттого, что сотни раз мы отрабатывали нормативы, отключая голову и доводя движения до автоматизма, оттого, что не знали мы ни сна ни роздыху все те часы, что провели в своих учебках, мы и вырывались в Афган, как на волю, приходили в линейные части как на «гражданку». Вся армейская дедовщина — отвратительная, порой грязная, но всегда унизительная — не ломала, а только закаляла нас. После учебки любые прихоти старослужащих казались нам несвоевременной и досадной помехой солдатскому досугу. Всего лишь! Но этот досуг у нас был! После шести месяцев жизни, расписанной по минутам, жизни в которой не предусмотрены ситуации, в которых ты мог бы оказаться вне строя, у тебя вдруг неизвестно откуда появляется свободное время. Пусть его мало — час-полтора в сутки — но это твое время. Время, подаренное тебе полковым распорядком и старослужащими. Мне показалось это невероятным: у духов, у ничтожнейшего, бесправного, самого глупого и бестолкового армейского сословия есть личное время. Когда в палатке подметено, в каптерке прибрано, в парке — порядок, в оружейке блеск, в столовой чистота — иди и занимайся, чем хочешь. Пиши письма маме. Сходи в магазин, если чеки есть. Навести земляка, вспомни с ним родные места и помечтай, как вы выпьете вместе после увольнения в запас. Посети полковую библиотеку, наконец, полистай журналы. Нянек тут нет, будь любезен: развлеки себя сам…