Читать книгу "Иномерники - Николай Басов"

– Ноко-сан, у нас озер, чтобы измененные люди не волновались, в стране нет. У нас комиссуют таких, а дальше они живут, как им заблагорассудится.

– Какое замечательное слово – заблагорассуждаться, – восхитился японец. – Это значит – рассуждать за благо, очень хорошее слово. Я бы передал его… Жаль, что вы не знаете иероглифов, я бы вам показал это слово, мы бы могли обсудить мой почерк. Может, попробуем программно обучить вас хотя бы полутора тысячам наших знаков? – И в завершение приводил совсем уж нелепый довод в пользу изучения японской письменности: – Ведь вы читаете прикладные и прочие диаграммы, как мне сказывали, совершенно свободно, и значит, иероглифы для вас не будут затруднительными.

И как, скажите на милость, говорить с таким человеком? А еще он погодой восхищался. Иногда даже утомляя Романа описанием травы, что росла под осенними, редкими тут, в южных предгорьях Урала, дождями. Звучало это примерно так:

– Роман-сан, тонкие стебли стоят крепко, совсем не поникают от дождя, их сила только полнится. Представляете? Но и крупные травы, которые поникают, настолько замечательно украшают землю, что по ней ходить страшно, кажется, нечто живое растаптываешь.

– Никогда о наших окрестностях в таком ключе не думал, – признавался Ромка. – Давай лучше про деревья, Симоро-сан?

– Да, я заметил, русские не очень понимают низкую растительность. Я правильно говорю это по-русски, так можно? – он вздыхал. – Ну что ж, можно и про деревья говорить. Они у вас тоже очень красивые. Особенно мне нравится, насколько красная кора у ваших сосен… У нас есть специальный лак, им покрывают только самые благородные сорта дерева. Ваши сосны тут отливают именно этим цветом лака. Очень восхитительно может быть, только свет должен упадать правильно.

– У нас говорят – правильно падает свет, а не упадает.

– Да что вы? А я полагал, что «упадать» – это редкое и прекрасное слово, отмеченное большой глубиной впечатления смотрящего. Но поскольку вы правы… нужно запомнить.

В общем, разговоры могли привести к такой тоске, что выть хотелось, но вот какая штука. Через недельку этих бесед в палату ворвалась Колбри с Веселкиной, которая, впрочем, держалась скромненько, что было на нее не похоже. Валентина через всю палату пробовала Ромке усиленно улыбаться.

– Так, Олегыч, показывай себя вживую, а не в электронной записи.

Ноко-сан при появлении женщин поднялся и сдержанно произнес:

– Это я должен показывать результаты за последнее время.

– Давай ты, – хмуро согласилась Мира. – Тогда лежи, Роман, лежи себе, а мы тут поколдуем.

Они принялись возиться с приборами, половину из них Ромка уже понимал, снимали с него показания дистанционно, без подключений и проводов. Пока Колбри с Ноко-сан о чем-то переговаривалась по-английски, лицо ее разглаживалось. Веселкина осмелела и подошла посмотреть на приборы из-за их спин, тоже вначале хмурилась, а потом улыбнулась Ромке уже по-настоящему, не настороженно, а даже чуть восторженно. И беззвучно прошептала, но Ромка ее понял:

– Отлично!

– Невероятно, – проговорила наконец-то Колбри по-русски. – Просто невероятно. Я думала, что ваша пси-логотерапия – это шаманство, а оказалось… Нужно будет этой проблемкой подзаняться, иначе можно упустить. – Она повернулась. – Он сделал с тобой, Олегович, почти чудо. Не все разом проясняет, но мы уже со следующего дня начнем потихоньку входить в рабочий режим.

– И как ты себе это представляешь? – Ромка был озадачен, что такая простая штука, как восторженные разговоры Ноко-сан, что-то в его состоянии изменили, но и обрадован, конечно. Закончился срок его заточения, он выздоравливал. На всякий случай он сказал:

– Мы разговаривали о погоде.

– Если бы кто-нибудь из вашей цивилизации, уважаемый Роман-сан, с тобой о погоде разговаривал, ты бы лежал, лишь ожидая здоровья, – пояснил Ноко, почему-то его акцент стал заметен более, чем обычно, и он не придуривался. – Но так как с тобой разговаривал я, ты стал заметно мудрее, а мудрость дает здоровье…

– Почему? – спросила Валя.

– Ты все же скажи – что это за техника такая? – решила настоять Мира.

– У нас есть старинное умение – наше название вам ничем не поможет, но иероглифы можно перевести так: «Индуцирование ясности». – Ноко чуть победно посмотрел на всех. – Я не слишком большой знаток этого мастерства, но… подумайте, как вы выпрямляетесь, если смотрите, допустим, на ребенка? А ведь дети – очень ясные, они выходят прямо из пальцев Бога.

– Восточные штучки… – Мира повернулась к Веселкиной, приглашая ее поучаствовать в разговоре.

– Пожалуй, мне пора на сцену, – хмыкнула в своей манере Валентина. – Знаешь, Ром, нам позавчера притащили новую машину, не из тех, что ты уже знаешь, а пятиместную. С такой техникой на борту, что ты ее в неделю для Чистилища освоишь. Великолепная машина. – Губы Ромки покривились, уж слишком много он превосходных степеней выслушал за последние минуты. А Веселкина продолжала: – В ней тебя пассажиром решено в Рай свозить, не совсем понимаю, зачем это нужно… Может, чтобы испытать на прохождение в Чистилище и дальше, а еще чтобы тебя в Раю показать.

– Ч-чего? – стал заикаться Ромка. – Кому меня показывать? Что я, экспонат какой-то?

– Успокойся, – приказным тоном высказалась Колбри. – До этого далеко. Тебя следует на тренажерах обкатать, чтобы ты научился новыми способностями пользоваться в Чистилище и дальше, как выразилась наша Веселкина.

Как бы ловко Ноко ни обошелся с Ромкой своим таинственным лингвистическим программированием, но он еще долго приходил в себя, главным образом потому, что пластины – лобная и затылочная и пятая, теменная, – очень неуютно изменяли мир вокруг. То есть он был по-прежнему самим собой, Ромкой Вересаевым, но слишком уж много нового из-за клемм открывалось вокруг. Он словно бы получал новые импульсы, и его мозги, пробуя в них разобраться, – а куда было деваться? – едва не перегревались от напряжения, переводя эти самые сигналы во что-то, с чем можно было бы жить.

Он по-другому стал воспринимать цвета, розовый теперь казался ему отвратительным, синие и холодновато-серые представлялись глубоко насыщенными, самыми сильными. Он даже стал понимать, почему у Пикассо был «голубой период», если бы он сам был художником, то дальше и не стал бы двигаться, остался в этой цветовой гамме, лишь серости бы добавил. Зеленый цвет. Раскраска листьев, травы и лесов теперь его угнетала, казалась однообразной. На это он пожаловался Мире, а потом и Ноко. Оба откровенно обеспокоились, но ненадолго.

Мира заботливо спрашивала, не давят ли ему пластины, когда происходит изменение цвета, а он возьми и ляпни, мол, давит, смещает голову. Тогда она стала планировать еще одну операцию, называя ее корректировочной. Но тут с ней заспорил Ноко и почему-то оказался более разумным, а может, у него была более точная и выверенная школа по этим самым мозговым подводкам. Так или иначе, но операцию отменили, и Ромка вздохнул спокойнее, в конце концов, с чуть другими, переливчатыми цветами можно было мириться.