Читать книгу "Бальтазар Косса - Дмитрий Балашов"

Вряд ли, конечно, его речи были столь элементарны. Так разговаривают лишь герои бульварных романов. Парадисис постоянно забывает, что владелец Искии, граф Белланте Бальтазар Косса окончил Болонский университет и получил степень доктора обоих прав, то есть говорить умел не только на пиратском жаргоне.

«Память о шести кардиналах, замученных Урбаном VI, была жива, и кардиналы поняли, что Косса постиг дух времени лучше их», – пишет Парадисис.

– Поезжайте ко мне в Пизу, там вы будете в безопасности! – заявил он. Поясняем сразу: Пизанский собор готовился несколько лет, да к тому же Пиза недавно была присоединена к Флоренции, а Косса был в союзе с флорентийцами, отнюдь не желавшими подчиниться папе-венецианцу. И вряд ли Коссе пристало говорить: «Ко мне в Пизу»!

Косса звал кардиналов в Пизу недаром, продолжает Парадисис. Он замыслил на этот раз сам собрать собор, организовать конклав для выборов нового папы.

«Ему удалось хитростью и подкупами привлечь на свою сторону многих своих коллег, в частности Петра Филарга», – жаловался в своих письмах Григорий XII.

Это неверно. В том, что рассказывает Парадисис, хитрости-то как раз и не хватает. Эффектные сцены, вроде описанной выше, очень украшают литературу, но ничего не дают для дела. Григория XII Коссе, ежели бы он действительно его захватил, не следовало выпускать из своих рук до самых выборов и принудить к отречению перед собором кардиналов. Выпустив Григория, парадисовский Косса проявил ту степень порядочности героев рыцарских романов, которая была заранее осмеяна эпохой (и вряд ли была свойственна реальному Коссе!).

Но пока дела шли к его видимой пользе. Кардинал Петр Филарг, высокообразованный муж, учившийся Оксфорде и Париже, выдающийся теолог, красноречивый проповедник, профессор, преподававший в парижском университете, и отнюдь не взяточник, пользовался всеобщим уважением. И то, что Косса привлек филарга к своему делу, было его крупной победой. (Как мы помним, они познакомились еще в Милане, почти двадцать лет назад.)

Григорий XII продолжал из Рима грозить кардиналам, призывая их немедленно покаяться и приехать к нему. Было при этом, как водится, «брани, хоть потолоком полезай», по выражению наших северян. Новые анафемы, проклятия, листовки, обращение к Рупрехту с просьбою приехать в Италию и разогнать мятежных кардиналов.

Меж тем, республика Флоренция запретила подданным подчиняться папе. Анджело Коррарио было послано письмо с требованием явиться на собор в Пизу. (Еще одно доказательство, что особой любви у Коссы с Анджело Коррарио не было и быть не могло.)

В свою очередь и кардиналы Бенедикта XIII высказались против него. Таким образом, в 1409-м году собрались сразу три «вселенских» собора: в Перпиньяне, в Удино и в Пизе. Вселенским был, однако, только последний, поскольку даже многие кардиналы Бенедикта XIII перебежали туда.

XXXIV

Март 1409-го года.

«Не было до сих пор прекраснее и величественнее зрелища, чем открытие собора в Пизе», – пишет историк католической церкви И. Альцог.

В соборе участвовало 24 кардинала от обеих сторон западной церкви, 90 епископов, представители от 102 архиепископов, 87 представителей от 200 настоятелей монастырей, генералы четырех нищенствующих монашеских орденов, 120 преподавателей теологии, 300 профессоров и лиценциатов римского канонического права, послы Англии, Франции, Португалии, Польши, Богемии (Чехии), Неаполитанского и Кипрского королевств.

Коссе, разумеется, а эти дни организации собора было «не продохнуть». Требовалось встретить каждого высокого гостя, «обадить», очаровать, заинтересовать. Требовалось всех устроить, нескудно кормить и поить сотни собравшихся людей, в порядком разоренном и не отошедшем от прежних бедствий городе, где еще оставался в одной из башен французский гарнизон.

Он похудел, спал по два-три часа в сутки, он весь горел от нетерпения. Сколько лиц! Сколько встреч! Впервые встречались вчерашние враги, представители разных партий. И неужели, неужели… Получится?

Он уже приблизительно знал, что будет делать после собора, и потому охотно, более того, с радостью принял предложение Филарга, нынешнего кардинала Миланского «посидеть» с ним и с одним из французских епископов втроем, за скромным ужином. Конечно, конечно! (Не позвал бы – сам нашел, как встретиться перед собором!)

Про себя Косса изумился и даже ужаснулся несколько, как изменился Филарг за протекшие два десятка лет, как располнел, обрюзг, как торопливо и жадно ест с каким-то нехорошим причмокиванием, как он поседел и облысел.

Косса тоже начал седеть, но аккуратно, с висков. Чернь с серебром придавала ему только лишь большее благородство облика и значительность, достойные хозяина Романьи и кардинала. Француз д’Альи, епископ Камбрэ, а в прошлом ректор парижского университета, был сух, худ и подвижен. В нем было все заострено: плечи, локти, долгие персты, подбородок. Остр был и взгляд по-французски слегка насмешливых глаз, остр был профиль, остр и хрящеватый, большой, истинно французский нос. Он тоже, верно, заметил, как изменился Филарг за протекшие годы, и тоже, как и Косса, не подал виду. Они с д’Альи были старинные друзья, вместе учились в Париже, вместе получили степень доктора (д’Альи, как и Косса, степень доктора обоих прав, сверх того – доктора теологии). У обоих была за спиною и в прошлом голодная юность, жареные каштаны, бобовая похлебка как предел роскоши, о чем с удовольствием поминалось теперь, разделывая жареных на вертеле перепелок, вкушая французское блюдо – петуха в вине – и остро наперченное мясо цесарки, макароны с сыром, тунца и копченых угрей, артишоки и вяленую дыню, засахаренные пирожные и плоды, привезенные из Африки, многоразличную овощь, запивая все это испанскими и итальянскими винами. И Косса бережно разливает по бокалам пурпурное кьянти… (И лишь скользом, легким мимолетным видением припоминаются ему юношеские кутежи в Болонье, на открытом воздухе, под звездами, с красавицами, унесенными в прошлое неостановимым потоком времен.)

Под роскошные блюда и изобилие питий идет, меж тем, серьезный разговор: о неурядицах в Милане, о борьбе Арманьяков с Бургиньонами во Франции, о безумном короле Карле VI, о Бенедикте XIII, которого и д’Альи и Филарг знали лично, а д’Альи был одно время нешуточно увлечен испанцем (настолько, что даже помог ему бежать!), и, в связи с Бенедиктом, о пресловутом еврейском вопросе. О непорочном зачатии Богоматери, тезис, выдвинутый д’Альи, которым он ужасно гордился, о необходимости реформировать календарь, о Венцеславе и Сигизмунде (разговор о ереси Виклефа отлагается всеми, по молчаливому согласию, до собора). И снова о молодости, о тавернах Парижа, об университете.

На соборе предстоит серьезный спор о возрастном старшинстве национальных церквей Европы. Англия, Франция и Испания спорят, какой церкви надлежит получить почетное звание «дуайена»?

– Первым епископом Рима, – напоминает Филарг, – был-таки Линий, британский принц, сын пендрагора Карактака! – И Филарг со знанием дела излагает историю Иосифа Аримафейского, побывавшего в Англии впервые еще в 35-м году от Рождества Христова, а затем, в 62-м, окончательно поселившегося тут получившего от короля Арвирага землю в Гластонбери, где был им основан храм «вскоре после страстей Господних». Д’Альи пытается возражать, мол, Святое семейство сперва высадилось в Марселе (Марсилии), и Коссе чуть-чуть смешно видеть, как два подпивших ученых мужа нешуточно сцепляются друг с другом и почти ссорятся, отстаивая первородство даже не своих стран (в те далекие века Лангедок еще не принадлежал Франции). Спор, впрочем, затихает, ибо и тот и другой отлагают выяснение этого вопроса до заседаний собора. (Где-таки победят англичане, и король Англии будет титуловаться «Его Священным Величеством», Франции – «Его Христианнейшим Величеством», а Испании – «Его Католическим Величеством». Но все это будет потом, и Косса еще не подозревает даже, как своеобразно отразится на его дальнейшей судьбе легендарная повесть о родичах Христа, якобы покинувших Палестину после казни Спасителя. Повесть, которой он нынче не придает никакого серьезного значения и даже позабывает о ней вскоре после Пизанского собора…) Меж тем, помирившиеся ученые мужи снова пьют, и снова вспоминают о парижской молодости – дерзкой поре надежд и дерзаний, когда и сам мир казался им еще юн и загадочен.