Читать книгу "История германского народа с древности и до Меровингов - Карл Лампрехт"

не бесплодно, ибо они учились с восприимчивостью духовно одаренных натур; и их воздействию на бессильное поколение провинциалов в немалой степени обязан своим возникновением новый, романский, мир.

Это такая заслуга, которой никогда не забудет германская история. Хотя готы, вандалы, руги, туркилинги и другие восточные племена были потеряны непосредственно для германской культуры, хотя их выделение причинило даже чувствительный ущерб целости национальной территории, но, с другой стороны, их мужественным и самоотверженным посредничеством было предотвращено возникновение той пропасти, которая легко могла образоваться между германской и романской группами европейской семьи народов. Результатом их жизни на юге Европы было то, что германцы могли легко воспринять романское влияние; не всегда видимою, но непрерывною нитью влияние это проходит через пеструю и яркую ткань жизни романских народов. Для нас, немцев, влияние это весьма заметно; до сих пор оно является и обусловливающим, и руководящим фактором германских симпатий к успехам романских наций.

II

Внутреннее состояние Римской империи далеко не было удовлетворительным в то время, когда на ее территории возникли восточногерманские государства. Обширные страны у западных берегов Средиземного моря, наслаждавшиеся в течение целого столетия миром, к которому они привыкли и который стал для них желанным, лишенные даже самых необходимых регулярных войск, подверглись тяжким испытаниям как раз тогда, когда в государственной и административной жизни начал развиваться упадок сил. Правительственный механизм работал уже с перерывами, произвол чиновников и бюрократическое высокомерие достигли небывалых размеров, и общественные устои расшатались. Не было военно-политической власти для защиты слабого от притеснений сильного. Уже до нашествия германцев воцарились беззаконие и самоуправство.

При таких условиях начали разлагаться общественные организмы провинций, по членам которых раньше еще проходил живительный ток политического участия в местном самоуправлении и в управлении государством. Теперь общество не видело перед собою такого призвания, которое бы объединяло и оплодотворяло его деятельность; ничем не сдерживаемый классовый эгоизм выступил вперед открыто и беззастенчиво, единственным отличительным признаком сословных групп остались, казалось, одни имущественные различия. Лицом к лицу стояли богатые и бедные, сенаторские роды – владельцы обширных латифундий и нищие бродяги; средние классы, производители, исчезли, страшась будущей анархии.

Этим положено было начало регрессу в области народного хозяйства. Все, что напоминало о богатой денежно-хозяйственной жизни лучших времен империи, пришло в упадок: города пустели, и на больших пространствах шли латифундии знатных, подобно маленьким замкнутым царствам. Но вместе с тем новое положение не соответствовало и эпохе натурального хозяйства, устойчивым отношениям землевладения и земледелия. Крестьянин сидел еще на земле помещика по краткосрочному арендному договору, и малейшей недоимки в арендной плате нередко бывало достаточно для его удаления; а рядом с этой постоянно прибывающей и убывающей массой свободных крестьян толпились полчища рабов, возделывавших плантанции и вскоре ставших самым ценным имуществом знатного человека.

Вот при каких обстоятельствах восточные германцы основали свои государства в Южной Галлии, Испании, Италии и Африке. Это было неслыханно смелое дело, которое может быть объяснено только наивностью победителей и теснившей их нуждой.

Уже по своей численности германцы были не в состоянии установить для провинциалов прочных законов и прав. Правда, треть миллиона остготов поселились в Италии, полмиллиона вестготов – в Галлии, правда, и вандалов считали сотнями тысяч; но что значило все это по сравнению с населением провинций, численность которого превышала всех их, вместе взятых, раз в двенадцать? О всестороннем влиянии на завоеванные земли даже при самом тесном соприкосновении между победителями и побежденными, очевидно, нечего было и думать.

Национальный германский вывод из этого взаимного отношения сделали одни вандалы. Они очистили от провинциалов прекраснейшую провинцию Африки в окрестностях Карфагена и замкнулись в ней. Таким образом, возможность смешения наций, казалось, была почти устранена; и, вероятно, вандальская кровь одержала бы верх, если бы распутства юга не отравили ее. Что же касается остальных народов, то они, ребячески придерживаясь фикции Imperium Romanum, давали своим поселениям форму римского военного постоя; даже мятежные наемники Одоакра требовали прежде всего себе трети пашни, полагавшейся римскому воину; на этих италийских третях (землях и усадьбах), отбиравшихся у крупных землевладельцев для надобностей постоя, впоследствии водворены были остготы, а вестготы (как и бургунды) отличались от них только тем, что требовали две трети. Результатом этого своеобразнаго завладения землею была прежде всего вредная разбросанность германских элементов. Мог ли привыкший к жизни среди родичей и товарищей германец влиять на провинциала, оставаясь одиноким? Если цивилизующее влияние восточных германцев все-таки было значительно, то только благодаря чрезвычайно однородной культуре новых пришельцев и, следовательно, совершенно почти однородному воздействию каждого из них, невзирая на всю их разбросанность.

На старые условия провинциальной жизни своеобразная форма захвата должна была, напротив, оказать благотворное влияние. Благодаря разделу земли возникло в некоторых случаях вредное дробление, но зато немало латифундий также были разбиты и раздроблены; а сельские занятия победителей, так же, как их неведение городской жизни, должны были направить экономическую жизнь провинции на путь натурального хозяйства.

Но все эти изменения и влияния были недостаточно сильны для того, чтобы существенным образом видоизменить социальную группировку провинциального населения. Различие между богачом и бедняком оставалось во всем своем безотрадном виде, и германцы, быт которых, за исключением разве вандалов, отличался преобладанием общей свободы и зачаточным состоянием дворянского сословия, погрузились в бездну векового общественного разложения. Эта бездна поглотила сословие свободных, возросшее еще на почве хозяйственного коллективизма; тщетно уже в VI в. Теодорих Великий и энергичные короли вестатов, а впоследствии – Карл Великий разыскивали средства к спасению. В то время как древний сакс пятого века еще представлял себе Христа начальником дружины, окруженным свитой апостолов, а самого себя считал свободным членом христианского воинства, вестготский крестьянин уже за много столетий раньше представлял себе Спасителя в виде лендлорда или римского поссесора, который, как патрон, заботился о спасении своих бедных клиентов. И вскоре законодательство новых государств отказалось допустить какое бы то ни было примирение между старой свободой германцев и свободой вольного провинциального крестьянства. Король остготов очень скоро начал обращаться с членами древнего свободного сословия как с имперскими подданными, удел которых – слепое повиновение; всякое политическое значение общей свободы рушится, народное собрание, высший орган государственного устройства самодержавного племени, перестает созываться; оно появляется вновь, но уже бесполезно, среди ужасных содроганий народной души, незадолго до разрушения империи. В вестготском же королевстве о народном собрании как о законном органе государственнаго строя нет даже и речи; уже в очень раннюю эпоху законы, проникнутые римским духом, подчиняют свободного человека хитросплетенной казуистике телесных наказаний, а низкое звание при случае является основанием к усилению кары.

Так пало во всех государствах, кроме королевства вандалов, сословие свободных,