Читать книгу "«Грейхаунд», или Добрый пастырь - Сесил Скотт Форестер"

– Трудновато вам будет добраться до Лондондерри, – заметил Алмаз. Очевидно, это и был капитан граф Изли.

– Должны как раз дотянуть, сэр, – сказал «Джеймс».

– Не уверен, – ответил Алмаз.

На Краузе вновь нахлынула сонливость; как волны в прилив, она с каждым разом захлестывала все сильнее, на более долгое время. Он встряхнулся. Подкрепление уже полностью показалось из-за горизонта, четыре корабля в четком строю, эсминец Алмаза во главе, три сторожевика в его кильватере.

– Я отряжу вас троих в Лондондерри, – сказал Алмаз. – Так вы сможете идти в оптимальном режиме.

– Сэр, – начал Краузе, вынуждая мозг отыскивать правильную формулировку. – Говорит Джордж. Предлагаю остаться с конвоем. У меня топлива с запасом.

– Боюсь, что не могу этого разрешить, – ответил Алмаз. – Мальчиков надо проводить до дома, без присмотра их отпускать нельзя.

Сказано было шутливо, но тон возражений не допускал. Так бывало, когда рапира Краузе скользила вдоль рапиры соперника и запястье ощущало переход от слабой части клинка к сильной.

– Есть, сэр, – сказал он.

– Постройтесь на левом фланге конвоя, – приказал Алмаз. – Я подойду к правому.

– Есть, сэр.

– Вы чертовски хорошо выполнили свою задачу, капитан, – сказал Алмаз. – Мы все о вас тревожились.

– Спасибо, сэр, – ответил Краузе.

– До свидания и удачи вам, капитан.

– Спасибо, сэр, – сказал Краузе. – До свидания. Джордж – Гарри. Джордж – Дикки. Постройтесь в колонну в моем кильватере. Скорость тринадцать узлов. Курс ноль-восемь-семь.

Вместе с усталостью на него навалилась черная тоска. Что-то закончилось, завершилось. Последние ободряющие слова Алмаза, наверное, можно считать очень большим комплиментом. Очевидно, доведя караван почти до берегов Англии и передав подкреплению, он до конца выполнил порученный ему долг. Я доблестно боролся, закончил состязание[69]. Может он так сказать? Возможно. И все же, машинально отдавая приказы, которые уведут его прочь от конвоя, так долго бывшего главной его заботой, Краузе чувствовал невыразимую горечь. Он оглянулся за корму. Впереди долгая война, полная опасностей и тягот, но, даже если он останется в живых, едва ли ему случится вновь увидеть эти суда. Оставался один последний долг, последний шаг ради международной дружбы.

– Рассыльный! Сигнальный планшет и карандаш.

Ему не сразу удалось подобрать слова. Ладно, в эти последние секунды можно употребить удобное выражение еще раз.

КОМЭСКОРТА – КОМКОНВОЯ. ВЫРАЖАЮ САМУЮ ИСКРЕННЮЮ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ ЗА ВАШЕ ПРЕВОСХОДНОЕ СОДЕЙСТВИЕ. УДАЧИ И СЧАСТЛИВОГО ПУТИ.

– На сигнальный мостик, – сказал Краузе. – Поворачивайте вправо до курса ноль-восемь-семь, мистер Карлинг.

Он слышал, как рулевой отрепетовал команду Карлинга.

– Есть право руля до курса ноль-восемь-семь, сэр. На румбе ноль-восемь-семь, сэр.

Над головой щелкал затвор прожектора – передавали его сообщение. «Джеймс» и «Додж» поворачивали, готовясь занять позицию в кильватере «Килинга». Подкрепление занимало места в завесе, флаг Белой эскадры трепетал на ветру. Грозная, как полки со знаменами[70]. Краузе вновь пошатнулся. За звездно-полосатым флагом шел канадский и флаг Белой эскадры, но не было польского. Коммодор сигналил прожектором. Краузе вновь пересилил усталость и стал ждать.

Рассыльный принес сигнальный планшет.

КОМКОНВОЯ – КОМЭСКОРТА. ЭТО МЫ ДОЛЖНЫ ВАС БЛАГОДАРИТЬ ЗА ВАШУ ВЕЛИКОЛЕПНУЮ РАБОТУ. ГЛУБОЧАЙШАЯ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ ОТ НАС ВСЕХ. САМЫЕ ИСКРЕННИЕ ПОЖЕЛАНИЯ СЧАСТЛИВОГО ПУТИ.

Ну вот и финал. Все кончилось.

– Очень хорошо, – сказал Краузе рассыльному. – Мистер Карлинг, если я понадоблюсь, я в своей каюте.

– Есть, сэр.

Чарли Коул пристально смотрел на Краузе, но у того не было сил даже обменяться парой слов с другом. Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь[71]. Уже почти ничего не видя, он кое-как добрался до каюты.

3

Все вокруг плыло. Краузе кое-как сдернул башлык, который все это время так и висел расстегнутым, взялся за пуговицы полушубка, но не смог с ними справиться. Хотелось одного – спать. Краузе упал перед койкой на колени и сложил руки.

– Господи Иисусе…

С таким чувством он молился в детстве, когда любимая мамочка – теперь лишь смутное воспоминание – рассказывала ему о добром младенце Христе, который поможет мальчику в его горестях. Сейчас все вокруг заливал свет детства. В детстве Краузе всегда было солнечно. Его окружала любовь. Когда милой мамочки не стало, остался дорогой папа, который любил его за двоих и в своем безутешном горе всегда находил улыбку для сына. Дорогой папа; солнце, которое сияло над ними на рыбалке, – еще более яркое от счастья и радостного предвкушения, когда они ехали на поезде к проливу Каркинес ловить салем, или в тех очень редких памятных случаях, когда они переправлялись через бухту на пароме и, заняв места в катере, выходили из Золотых Ворот в сияющий под солнцем океан. Ради этого Краузе заучивал стихи из Библии; на рыбалку они отправлялись, только если он мог прочесть выученное, а если не мог, то папа огорчался и они никуда не ехали.

Солнечный свет померк. Неудобно было стоять коленями на стальной палубе, уткнувшись лицом в ладони на койке. На какую-то долю секунды он очнулся, вполз на койку и остался лежать ничком, повернув голову набок. Краузе лежал, раскинув руки и ноги, щетина колола грязное лицо, рот был приоткрыт. Он спал беспробудно, как мертвый.

Дома он учил Библию, в школе – математику. Еще он узнал про долг и честь и запомнил, что они неразделимы. Он учился милосердию и доброте, учился думать хорошо о других и беспристрастно – о себе, даже в то время, когда над ним еще сияло солнце. Свет погас, когда умер отец, оставив его сиротой только что после школы, как раз в то время, когда Америка вступила в войну. Сенатор рекомендовал сына любимого всеми пастора в Аннаполис – странная для того времени рекомендация, поскольку она не обещала политических выгод и не укрепляла какой-нибудь партийный союз, хотя в остальном сенатор действовал по старинке, то есть не стал выбирать по успеваемости.

Триста долларов. Столько досталось ему в наследство после продажи отцовских книг и мебели. На билет до Аннаполиса хватило, а там прожить он смог бы и без этих денег, на одно курсантское жалованье. Из-за войны их курс выпустили досрочно, не в 22-м, а в 21-м. Краузе был ровно средним в списке по успеваемости и вообще не выделялся ничем, кроме неожиданно обнаружившегося таланта к фехтованию. Он узнал кое-что о дисциплине, субординации и владении собой в дополнение к усвоенному в детстве. Рекомендация сенатора направила значительный потенциал в русло, которое Краузе никогда сам бы не выбрал. То была причуда случая из тех, что меняют судьбу народов. Без учебы в Аннаполисе Краузе стал бы, наверное, примерно таким же, но без сурового реализма, сдерживающего его человеческую натуру. Внушенная ему строгая и логичная дисциплина произвела странный эффект, наложившись на несгибаемый христианский дух, и прежде достаточно бескомпромиссный.