Читать книгу "Государыня for real - Анна Пейчева"

— Вы тоже так считаете? — пораженно спросила Екатерину у мадам Столыпиной и Харитона. — Вы тоже уверены, что я должна покинуть родную империю?

Мадам Столыпина отвела глаза.

Харитон пробасил:

— В Англии — стаут и Аскот. А здесь ни стаута, ни будущего.

Екатерина опустила плечи, молча развернулась и побрела дальше. Личное метро Романовых выведет ее в будущее. В ее скучное эмигрантское будущее, отягощенное ее личным позором и чувством вечной вины за судьбу империи.

Где-то вдалеке забрезжил тусклый свет. Белые ночи закончились еще месяц назад, и теперь петербургские сумерки казались еще более унылыми, чем раньше. Конец августа — вообще грустное время. Впереди — осень с ее долгими, бесконечно долгими ночами, которые начинаются в четыре часа вечера, а завершаются в одиннадцать утра. Хотя, наверное, в Лондоне солнце встает и садится как-то иначе, подумала Екатерина.

В конце тоннель раздвоился. Один коридор был темным — по словам Ивана, он вел в подвал Аничкова дворца. Второй заканчивался чем-то вроде грота, выложенного все тем же песчаником. Сюда и направились друзья. Выход из грота перекрывался кованой решеткой с вензелем «ЕГ» — вероятно, «Екатерина» и «Григорий». Харитон с легкостью снял решетку с петель. Беглецы осторожно ступили на узкий каменный карниз. Над ними совсем близко нависали тяжелые гранитные своды Аничкова моста. Внизу колыхались черные воды Фонтанки. Здесь Потемкин ждал свою любимую, когда та изъявляла желание покататься на лодке.

Слева от грота к гранитной опоре моста крепилась узкая техническая лестница, ведущая на набережную. В отличие от Екатерины Второй, Екатерину Третью никакие князья с лодками тут не ждали, поэтому императрице пришлось последовать за Иваном и карабкаться по холодным металлическим перекладинам наверх, как простому рабочему. Падать в Фонтанку было нельзя, кольчуга сразу утянула бы на дно.

Потом долго и мучительно поднимали мадам Столыпину, которая охала на весь Невский и пугалась, что Харитон снизу разглядит ее панталоны. Харитон в ответ только тяжко вздыхал, и гулкое эхо его вздохов гуляло под мостом. Хорошо, что вокруг никого не было — местные жители скрывались под землей, а испанцы хозяйничали в Зимнем.

Пока мадам Столыпина приходила в себя после спецоперации «Затаскивание мамусика», Екатерина с болью в сердце смотрела на Невский проспект — центральную улицу столицы, главную артерию Российской империи. Ничего хорошего на Невском не было. Разве что сумерки, постепенно прикрывавшие разгром темным покрывалом. Но пока еще можно было разглядеть разноцветные обломки хрупких квадрокоптеров и гироскутеров; разбитые стекла старинных зданий — последствия отчаянных и бесславных уличных боев с завоевателями; угольные надписи на опорах вакуумки — «Monarquía universal española», «Gran Imperio español», «Viva Luis II», «Plus Ultra»6

Нет, видеть родной город в таком состоянии было решительно непереносимо. Екатерина перевела взгляд дальше по течению Фонтанки. Мерный плеск волн успокаивал расстроенные нервы государыни — теперь уже точно бывшей.

Иван тем временем сбегал к одному из четырех коней Клодта — тому, что уже подкован, но еще не до конца покорен человеком, — и принес из потайного отделения в бронзовом постаменте тот самый альбом с чертежами. «Я такую ценность врагам не оставлю», — заявил он, а потом принялся зачитывать из альбома Екатерине афоризмы ее великой бабули:

— «Таково-то с вами знаться, господин казак Яицкий!» — Харитон позади хмыкнул. Иван продолжал: — «Прощай, Гаур, москов, казак, сердитый, милый, прекрасный, умный, храбрый, смелый, предприимчивый, веселый»… А вот еще какая прелесть: «О Боже мой, как человек глуп, когда он любит чрезвычайно. Это болезнь. От этого надлежало людей лечить в гошпиталях. Нужны, сударь, унимающие боль лекарства, много холодной воды, несколько кровопусканий, лимонный сок, чуть-чуть вина, есть мало, много дышать свежим воздухом и так много двигаться, чтобы приходить домой без задних ног, и черт знает, можно ли и за сим еще тебя вывести из мысли моей. Я думаю, что нет»7

— Бабушка была права, — задумчиво сказала Екатерина, не отрывая взгляд от черной реки. — От истинной любви излечиться невозможно, сколько ни ешь елкокапусты. Ваня, — она все еще глядела на Фонтанку, — слушай, у нас с тобой ничего не выйдет. Я люблю Генри. Прости.

— Что? — Иван выронил альбом на гранитную мостовую. — Но мы… Но как же все, что было… Мы же были почти уже вместе…

— Прости, правда, ты лучший друг на свете и невероятно благородный человек, такой же благородный, как мой отец, а это высшая похвала, — Екатерина наконец сумела заставить себя посмотреть на Ивана. Его синие глаза стремительно чернели вместе с небом. На лице застыло страдание. — Получается, я тебя так же подвожу, как и всех остальных, не оправдываю твоих ожиданий. Я вряд ли смогу тебя по-настоящему полюбить. Не надо тебе со мной связываться.

— Опять. Второй раз за последний год, — пробормотал Иван. — Кошмарный сон повторяется. Дежа вю. Это все уже было.

— Нет, теперь все по-другому, — с горечью сказала Екатерина. — Тогда у нас с Генри была взаимность. А сейчас — сейчас я просто буду любить его безответно, без надежды на счастье, понимаешь?

— Я? — криво усмехнулся Иван. — Понимаю.

Екатерина по-дружески взяла Ивана за руку и еще раз прошептала: «Прости».

— Генри! — напомнила мамуля Столыпина.

— Все в порядке, мадам, я только что объяснила Ване, что у нас с ним никогда ничего не будет, — вяло отозвалась Екатерина. — Можете снимать с себя полномочия блюстительницы моей нравственности. Которые вам, кстати, никто не давал, если уж говорить начистоту.

— Нет, Катюша, Генри! — воскликнула мадам Столыпина. — Там Генри!

— Обернитесь, ваше величество! — взволнованно крикнул Харитон.

Екатерина выпустила руку Ивана… Повернула голову…

Он.

Это был он.

Ее Генри.

Он плыл против течения реки.

На чем?

— Это что — катамаран? — растерянно сказала мадам Столыпина.

— Слишком быстро идет, — не согласился Харитон. — И у катамарана нет такой гривы.

Генри сидел верхом на чудо-жеребце. Синевато-сером, с необычно длинными и проворными ногами, которыми конь перебирал, как в ускоренной съемке. Мощная грудь жеребца разрезала Фонтанку, вокруг вздыбленного корпуса взбитыми сливками вскипали белые бурунчики. Голубоватая грива коня отливала льдом. Последние лучи закатного солнца выскочили из-за горизонта и выхватили несколько рыжих прядей в растрепанной шевелюре всадника.