Читать книгу "Всего один век. Хроника моей жизни - Маргарита Былинкина"

По вечерам Лида с интересом наблюдала в дверную щелку за подготовкой своего брата и его товарищей к экзаменам. Жоржик что-то тихо и терпеливо втолковывал приятелю, но потом, не выдержав, опускал свою пятерню ему на темя и раз пять прикладывал балбеса лбом об стол. Лида слышала глухой стук, и ей чудилось, что в голове наказуемого камешками гремят сухие мозги.

Старший брат всегда казался Лиде кладезем премудрости и — после отца — самым лучшим человеком на свете. Вместо того чтобы отвечать на заигрывания милых барышень, Марусиных подруг, строивших ему глазки, Жоржик частенько затевал с сестричкой и младшим братцем всякие игры. Когда очередь доходила до «салочек», коридор и комнаты превращались в поле битвы. Летели на пол стулья, дым стоял коромыслом. Когда побеждала мужская солидарность, братья вместе пускались в погоню за Лидой, и ей ничего другого не оставалось, как бросаться в гостиной на диван и обеими ногами отбрыкиваться от мальчишек. Если папа был дома, он спасал свою любимицу. Она вскакивала и, хохоча, утыкалась носом ему в жилет. Жоржик, смеясь, отступал, а вошедший в раж Шурка никак не мог успокоиться, пока отец ласково, но решительно не брал его за шиворот.

Проказливый шестилетний Шурик, фаворит мамы, был сущим наказанием не только для домашних, но и для гостей. Однажды он притащил в гостиную большую ночную вазу, поставил перед полковником Сандомирским и приказал тонким голосом: «Отдайте честь генералу!» Смущенным родителям пришлось задобрить гостя вишневой наливкой домашнего приготовления.

Лида в 1912 году училась во втором классе гимназии, где занимались девочки из благородных семейств. Гимназия Д.Д. Оболенской требовала примерного поведения и прилежания.

Передо мной — маленький синий гимназический билет № 330 Лидии Березовской. Кроме имени и адреса на отдельной страничке мелким шрифтом напечатано:

«Извлечение из обязательных для учениц гимназии правил». Первый пункт этих правил, непременных для «воспитанниц всех без исключения классов, от приготовительного до 8-го включительно» гласил: «На улицах и во всех публичных местах ученицы обязаны держать себя скромно, соблюдая приличие и вежливость, и не причиняя никому никакого беспокойства». И далее, пункт 5: «Прогулки в общественных местах разрешаются только в сопровождении старших. Гуляющие в обществе только молодых людей могут быть во всякий момент остановлены и должны беспрекословно подчиниться требованиям дежурных педагогов».

Лида, хорошенькая девятилетняя девочка, с толстыми каштановыми косами, в форменном синем платьице с белым передником, старалась «никому никакого беспокойства» не доставлять — ни родителям, ни классной даме, ни учителям.

Прямо из гимназии она направлялась на Сумскую улицу в кондитерскую француза Пока, — а иногда в кондитерскую Жоржа Бормана, — где от аромата свежих пирожных и конфет кружилась голова. Хорошо, что можно было не тратить деньги на школьный завтрак: ее подруга, дочь крупного харьковского богача Оля Мальцева всегда делилась с ней апельсинами и бутербродами.

Ловко орудуя щипчиками, аккуратный продавец наполнял коробку приглянувшимися шоколадными конфетами, помадками или тянучками. Коробка запихивалась в ранец, и юная гимназистка отправлялась дальше, прямо в городскую библиотеку. В ранец едва помещалась очередная стопа книг Чарской, Майн Рида, Жюля Верна, Диккенса, Гончарова и многих других, которым приходилось потесниться, чтобы дать место в ранце еще и для увесистой пачки приложений к журналу «Нива». Позже дойдет очередь и до римских философов и Шопенгауэра, который стал Лиде особенно мил, — может быть, потому, что он любил своего отца гораздо больше матери.

Дома Лида забиралась с ногами на широкий подоконник и отправлялась в мир невиданных людей и неведомых страстей, где совсем не было места заведению мадам Оболенской. Правда, иной раз ей думалось: «Не забыть бы завтра перекреститься перед городским собором и попросить Николая Угодника, чтобы на уроках не спрашивали». И вот ведь чудо: не спрашивали! Она глубоко верила в своего св. Николая Чудотворца и в своего Господа Бога и замирала, слушая колокольный звон, но уроки закона Божьего и библейские истории не производили на нее никакого впечатления.

Все же главным предметом ее душевной привязанности оставался черный «Бехштейн». Лида открывала узкую крышку пианино, дотрагивалась до клавиш — и даже мир книжных видений отступал. Она уже легко играла с листа «Карнавал» Шумана и вальсы Шопена. Ее вела по миру звуков необъяснимая музыкальная интуиция, выключавшая разум с его требованиями знания музыкальной грамоты. Девочка играла, как всегда, не замечая ни людей, ни времени, пока шестилетний бесенок Шурка не выдергивал из-под нее стул.

Осенью 1912 года Александр Иосифович, взяв с собой старшую дочь, отправился в заграничный вояж. Он собирался значительно расширить свое дело и, получив в банке кредит, поехал в Берлин и Париж, чтобы лично переговорить со своими поставщиками.

С дороги Маруся прислала домой в Харьков открытку с видом Эйфелевой башни и мимоходом сообщила, что в Киеве они с отцом положили цветы на могилу недавно убитого Столыпина. В восторженном послании из Парижа она рассказывала о том, как посетила Дом Инвалидов, где возле могилы Наполеона купила маленький перламутровый кинжал с бронзовой рукояткой в виде фигурки Императора. Этот кинжальчик сопровождал Мару- сю — как память об отце — всю жизнь и продолжает существовать дальше на моем письменном столе.

После Парижа отец с дочерью побывали в Ницце и отправились домой.

…Вот и Харьков. Поезд останавливается у перрона. Носильщики в белых фартуках выносят чемоданы. Маруся с отцом выходит на платформу. Им навстречу приближается доверенный управляющий Березовского с забавной фамилией Нагнибеда. Обычно верткий и быстрый, он едва тащится. Его длинные ноги с трудом идут вперед, а голова, торс и руки при каждом шаге дергаются назад, словно противясь движению (так, по крайней мере, казалось Марусе).

Нагнибеда подходит к улыбающемуся Александру Иосифовичу, что-то говорит ему на ухо, а потом громко добавляет: «…все закладные квитанции, как одну, предъявили к оплате».

Александр Иосифович побледнел и ничего не ответил. Маруся и Нагнибеда пошли за тележкой с чемоданами, а он, как стоял, так и не двинулся с места. Они оглянулись на него, а он все стоял, не шевелясь. На него нашел столбняк — так это называлось. Он понял: конец всему, что было создано; полное разорение, семья — на улице.

Харьковский банк, выдавший кредит, лопнул. Крупные вкладчики, потерявшие деньги, получили право компенсировать убытки за счет должников банка. Березовский взял кредит под залог всего своего движимого и недвижимого имущества. Магазин, жилье, усадьба — все теперь переходило в руки более удачливых или расчетливых друзей-преферансистов, приятелей-партнеров, не обязанных входить в положение должника. Деньги есть деньги. Так было, так будет.

В ворохе старых фотографий мое внимание привлекла неизвестно как попавшая сюда почтовая открытка на плотной бумаге. С одной стороны напечатано: «Всемирный почтовый союз. Россия. Открытое письмо». С другой стороны — репродукция известной картины В. Маковского «Крах банка». Изображена толпа людей в «Отделении по вкладам». Отчаявшиеся лица — гневные, печальные; поникшие головы. Кого тут только нет: старики, старухи, чиновники, купцы, студенты — и две монументальные фигуры городовых с саблями на боку. Вот так век назад рушились «пирамиды» и лопались банки. Но почему эта репродукция затесалась в семейные фотоальбомы? В качестве своего рода утешения? Или как грустное воспоминание? Так или иначе, но она — своеобразное свидетельство своего времени, своих трагедий.