Читать книгу "Ярцагумбу - Алла Татарикова-Карпенко"

Мне это запомнилось вопросом, которого я не задала.

С родителями сообщались мы теперь редкими звонками и ироническими эсэмэсками с обращениями вроде «папахен», «мамахен» и «дочахен» – в ответ. Не могу сказать, что сухое это общение меня печалило, наоборот, я чувствовала ту меру свободы, которая была мне необходима. Моя дочерне-сыновья любовь делилась теперь на четырех родителей. Не утверждаю, что распределение моих эмоций было равномерным. К родителям Александра чувство привязанности все более остывало, не находя никакой подпитки и обратной связи, так как сын для них умер, был похоронен и оплакиваем надрывно, мучительно, чему я поначалу была частым свидетелем, навещая маму. Мои визиты становились все более редкими, и боль, жалость и сострадание к мучениям матери переродились в раздражение, по причине ее неумения почувствовать во мне родную, да нет, собственную кровь. Мне казалось, в своей безутешности она находит наслаждение, замену покою и счастью семейного лада, которого не было в доме давно. Отец, сколько помню, «погуливал», а теперь в печали по утраченному сыну находил этому оправдание.

Иногда мне хотелось позволить себе разрыдаться и прокричать им: «Мама, папа, это я! Неужели вы ничего не чувствуете? Неужели никакая сердечная подсказка не поможет вам уловить во мне ваше дитя? Неужели души ваши слепы и начисто лишены вы природного чутья? Или вам и не нужно иного? Вас устраивает, оправдывает, чудовищно примиряет с жизнью, которую вы ведете, случившееся? Я, живой, вам не нужен. Тем более в ином обличье, в невероятии своем, в двойственности моего нового „я“. Я нужен вам мертвый». Действительно, через время отец оставил свою последнюю юную пассию, вернулся к матери. И они нашли в горе своем друг друга заново, горе сплотило их и примирило. Часто за руку шли они по короткой аллее лип к могиле сына, поплакать вместе и потом ритуально ставили свечи за упокой его души в кладбищенской, не новодельной, а потому особо уютной и теплой церкви. Они смотрели на пощелкивающие свечки и даже крестились, не потому что веровали, а из глухого чувства обрядовой сопричастности чему-то темному и таинственному, и потому нужному. Мертвый, я обрел в их жизни большую важность, породил объединяющие эмоции, привел их пару к гармонии. Это было кощунством и окончательно отдалило меня от них.

Мне трудно стало понимать и собственные эмоциональные устремления. Хотелось ли мне влюбиться? Для начала следовало определиться, к кому я испытываю интерес. Как девушка, я пыталась обращать внимание на парней, но моя мужская ипостась возмущенно фиксировала дефектность этих настроений. Тогда я начинала приглядываться к девушкам, но не находила и в них для себя интереса, четко осознавая дисбаланс.

Во мне бредили смутные ожидания, неопределимые в своей антиплотности ощущения, невнятные тени чувств. Я не обсуждала этого со Стариком, не умея артикулировать новые отношения с миром, идентифицировать влечения, даже сравнить с чем-либо знаемым.

Что-то стало проясняться после поездки, предложенной моим покровителем.

– Завтра выгоню из гаража машину, надо же хоть иногда садиться за руль. К старому другу, художнику, наведаться пора. Хотите со мной, сударыня? Здесь недалеко, километров пятнадцать. У него хутор. Места – волшебные. Можно грибов пособирать. Он звонил сегодня. В который раз зовет. Говорит, опята уже пошли. И художник он настоящий.

Возвращались затемно. В багажнике покачивались корзины, полные длинноногих бежевых красавцев – только жарь! Перед моими, то и дело смеживающимися веками мельтешили, ликовали, закручивались в подвижные спирали потоки красок с картин мастера. Старик сосредоточенно вел машину по мокрой трассе. Дождь кратко усилился и прекратился.

– Не стоит сейчас засыпать. Понаблюдайте, какие чудеса. – Старик кивнул влево, но уже перед лобовым стеклом мелькнуло, просияло светлое движение, почти неуловимое глазу. Через время явилось вновь, многократно усиленное и повторенное. Вспенилось, порвалось, размельчилось вдоль моего окна. Собралось, загустело, вновь разошлось в стороны. Туман мягким бесформенным телом забарахтался над трассой, расширился, обволакивая собой пространство над низинами, оврагами, наполненными травами и цветами, невидимыми в темноте. Туман прижался влажным пузом к земле и ее цветам, приник теснее, обхватил, мерно и нежно двинулся по ней. Молоко помутнело, набухло и уплотнилось. Дымной завесой скрыв таинство, повременив и остывая, ласковый насильник удовлетворенно отплыл, растворил свою осязаемость в прозрачном воздухе. Его какое-то время нет. Фары озаряют блестящую черноту трассы. Все видно. Кажется, автомобиль покинул белый омут. Но беспокойные перья вновь промелькивают перед лобовым стеклом, всё увеличиваясь и сгущаясь, клубы ускоренно роятся и, наконец, масса окончательно формируется вокруг машины, движущейся теперь внутри живого и, кажется, агрессивного облака, не пробиваемого дальним светом. Ближний хоть как-то обеспечивает возможность двигаться на ориентир встречных фар.

– Тяжело вести? Дороги-то не видно. И как вам удается… – молчание лопнуло, как молочный пузырь.

– Не пора ли и вам за руль, барышня? На курсы пойдете? – Старик будто отвлекал от действа за стеклом, переводил тему.

– Хоть завтра! – обрадовалась я столь внезапному предложению.

– Ищите школу.

Так началась моя автомобильная практика. Экзамены я сдала досрочно, помогла финансовая поддержка Ярослава. И звонок куда надо он организовал, так что права у меня были уже через полтора месяца. Инструкторы поражались моей «неженской» хватке и реакции, а я радовалась новой, ни с чем несравнимой мере свободы, чувству слияния со скоростью, независимости движения.

– Водишь в расчете на дураков. Молодчина! – Старик теперь ездил на заднем сиденье. Пассажиром ему явно было вольготнее.

…Свет раннего утра холодным серебром сочился сквозь щели между шторами, стараясь заполучить пространство комнаты. Когда шторы одна за другой отдергиваются, серебро светлеет и поспешно завладевает всем объемом, однобоко освещая предметы несозревшим сиянием недавно рожденного пасмурного дня.

Туман уже заполнил поредевший сад до краев, занял собой, усевшись в каждую прорезь меж бледными травами и ветвями, полностью погрузив даже самые высокие деревья в свои тяжелые и мутные пары. Он вплотную подошел к дому и остановился у моих окон. Он не смотрел на меня, застывшую за стеклом, не пытался шевельнуться. Он замер на время. Не шевелилась и я. Когда я почувствовала, что он готов двинуться вдоль стены дальше, мимо, мимо меня, мимо того, что должно было произойти, я почувствовала резкий прилив страха. Холодно оборвалось и упало прозрачное нечто от горла к животу, обожгло ледяно: не случится! Я рванула ручку рамы, распахиваясь, освобождая ему путь. Отступила на шаг вглубь остывающей гостиной.

Туман двинулся в проем. Это не было его решением или желанием. Он просто не мог не двигаться в открытое. Он не торопился и не медлил. Темп его течения был ровен и несуетлив. Он вплывал, постепенно и неуклонно завладевая моим жилищем, и выгнать или хотя бы остановить его было теперь невозможно. Я не сопротивлялась, я хотела, чтобы он занял мой форт, укрепил позиции и принялся за меня. Я сдалась ему с чувством безмерного страха и необходимости.