Читать книгу "Реформатор - Юрий Козлов"

Савва мог бы вполне сойти за ее сына. Как известно, татарки рожают рано.

Никто не мог понять, зачем он — симпатичный, хорошо зарабатывающий, свободный — живет с… Розой Ахметовной? Особенно не нравилось это родителям, но они помалкивали, потому что вся семья плюс Роза Ахметовна жила на деньги Саввы. Родители, конечно, могли попросить Савву и Розу Ахметовну вон, но где гарантия, что, съехав с квартиры, Савва будет их по-прежнему обеспечивать? Пожилые люди в России в те годы, как писали в оппозиционных правительству газетах, «мерли как мухи». Детей, согласных содержать состарившихся родителей в России, было на удивление мало. Честно говоря, Никита Иванович не понимал этого сравнения. Сами по себе мухи никогда не «мерли», напротив, обнаруживали удивительную живучесть. Мухи «мерли» только в том случае, если их целенаправленно уничтожали. Но на подобные стилистические противоречия никто в России в те годы внимания не обращал.

Никите было стыдно признаваться, что в основе мнимой влюбленности преподавательницы лежит такой непоэтичный процесс, как дефекация. Тут он отличался от брата, ни при каких обстоятельствах не стыдящегося истины, какой бы неожиданной и неуместной та ни представала.

К примеру, на вопрос Никиты по поводу Розы Ахметовны, Савва ответил в том духе, что, в принципе, не имеет значения, с какой именно женщиной жить, с физиологической точки зрения все они — одно (а) и то (та) же. Роза Ахметовна, по его мнению, являлась стопроцентно усредненной среднестатистической российской женщиной. По возрасту, сложению, образованию, сохраняемому в тайне, но надо думать, немалому числу мужчин, по национальности (обрусевшая, точнее обукраинившаяся — она долго жила в Сумах — татарка), подзабывшая родной язык, оторвавшаяся от ислама и не прибившаяся к православию. По профессии (Роза Ахметовна успела потрудиться и воспитательницей в детском саду, и поварихой, и продавщицей, и челноком, и администратором в кафе, и даже сборщиком подписей на президентских выборах). Но главное, по отношению к жизни, то есть происходящим в стране политическим, экономическим, идеологическим, геополитическим и прочим процессам.

«Сожительствуя с Розой Ахметовной, — пояснил Савва, — я некоторым образом одновременно сожительствую со всеми женщинами России, я в курсе их дел и представлений, а это совершенно необходимо, если ты занимаешься прогностической политологией. Более того, — внимательно посмотрел на Никиту, — я примерно представляю себе, как воздействовать на всех этих женщин, чтобы они в свою очередь поступили так-то и так-то».

Таким образом, если в сожительстве брата с Розой Ахметовной наличествовала некая логика, то в случае бесплатного совершенствования Никиты в английском — логику заменяло нечто издевательское, непотребное, что вообще было невозможно открыть миру.

«Как бы там ни было, — словно прочитал его мысли брат, — имеет смысл вычленять из изначального неблагого то, что каким-то образом приносит тебе благо».

«Зачем?» — разум Никиты отказывался признать причинно-следственную связь между дефекацией и бесплатными уроками английского.

«Как минимум, чтобы знать, на что ты можешь в этой жизни опереться», — рассмеялся Савва.

Неужели, — вздрогнул, спустя десятилетия оглядывая себя в зеркале, Никита Иванович, — единственное, на что я могу опереться в этой жизни… дерьмо?

Тем не менее, получилось все неожиданно ловко, как если бы он проделывал такое не раз. В общем-то, он и проделывал, но давным-давно, в России, сдавая анализы. В великом герцогстве Богемия никто не проявлял ни малейшего интереса к его — политэмигранта, лица без гражданства (ЛБГ) — анализам. Сходив на газету, Никита Иванович, надел штаны, а потом опустился штанами на эту самую газету, после чего, стараясь на нее не смотреть, выбросил в мусоропровод.

Распространяя зловоние, Никита Иванович вышел из подъезда на свет Божий, потащился, приволакивая ноги, вдоль окружающего дом палисадника в сторону (куда еще может направляться бомж?) мусорных контейнеров. Встреченные люди (в некоторых он узнавал жильцов), шарахались, отворачиваясь от Никиты Ивановича, даже и не пытаясь его узнать. Никогда еще он не чувствовал себя таким защищенным. Примерно так же, наверное, мог чувствовать себя закованный в латы средневековый рыцарь на площади среди торгующего сброда.

Некоторое время Никита Иванович с неподдельным (откуда?) интересом копался в мусорном бачке, умышленно смазывая рукава вязаной кофты тошнотворным рассолом, какой имеет обыкновение выделять так называемые смешанные (бытовые плюс пищевые) отходы. Удивительно, но ему почти сразу удалось найти пластмассовую бутылку с (прокисшим) молоком, полукруг твердого бронзового в плесени как в патине, еще не успевшего пропитаться рассолом хлеба, пластиковую коробку с хоть и приобретшим консистенцию вросшего ногтя, но вполне съедобным плавленым сыром.

Завтрак, таким образом, был обеспечен.

Никита Иванович даже удивился, как, оказывается, легко (в смысле питания) живут бомжи.

Он подумал, что судьба толкает его в бродяги, как на саночках с ледяной горки. Он успел пробыть смердящим бомжом всего несколько минут, а сколько счастья! Складывая найденную провизию в полиэтиленовый пакет, Никита Иванович внимательно (из-под волнистых полей солдатской панамы) оглядел окрестности. Ничто не привлекло его внимания, разве только в дальних (по пути к почте) кустах что-то не столько сверкнуло (солнца не было), сколько обозначило себя мгновенным матовым бликом. Никита Иванович понял, что на него смотрят в лазерный прицел, а потому решил не торопиться под пулю, а прямо тут на ближайшей скамейке позавтракать чем Бог послал.

Бронзовый хлеб мужественно встретил тесак. Никите Ивановичу пришлось потрудиться, чтобы отсечь кусок. Капая на него прокисшим, обнаружившим волокнистую структуру, молоком, он размышлял одновременно обо всем и ни о чем конкретно, то есть именно так, как должен размышлять бомж. Если мыслительный процесс укорененного в бытии (имеющего постоянное место жительства) человека можно было уподобить молоку, то мыслительный процесс бомжа — даже и не прокисшему, а вот такому — волокнистому, творожистому, лохматому — «пост- или прамолоку», которое одновременно все, производимое из молока — творог, сыр, кефир и т. д. и… ничего, точнее нечто в пластиковой бутылке.

Никита Иванович подумал: да существует ли вообще в природе «отложенная» бандероль; удастся ли ему живым добрести до почты; как получить ее, чтобы никто не заметил; наконец, зачем ему эта бандероль?

Выходило, что он, столько лет просидевший в формалине, почти что завершивший роман под названием «“Титаник” всплывает», преодолевший абсолют осторожности, ставит собственную жизнь на кон во имя… чего?

Совершенно неожиданно (для бомжа?) Никита Иванович подумал, что самый осознанный и, следовательно, правильный выбор тот, который человек делает… не выбирая. Когда все происходит само собой. Как вот сейчас сам Никита Иванович закусывает найденными на помойке хлебом и молочком, совершенно при этом не думая, что может отравиться и умереть.

Следовательно, выбор сделан.

Но кем?