Читать книгу "Двадцатая рапсодия Листа - Виталий Бабенко"

Не разгибаясь и не выпуская багра из рук, урядник повернулся вполоборота и крикнул:

– Эй, помогите кто-нибудь!

Мы с Владимиром поспешили к нему, других охотников не нашлось. Впрочем, нет, чуть помедлив, за нами двинулся мельник.

– Только близко к краю не подходите, – повторил Никифоров, упираясь багром во что-то невидимое. – Лед рубили неаккуратно, может обломиться. Мы сейчас с Кузьмой подденем, а вы в случае чего поддержите. Вторые рукавицы наденьте, у Кузьмы в санях лежат. Вода-то ледяная!

Владимир сбегал за рукавицами для меня и для себя.

– Ну, – сказал урядник Кузьме, – взяли! Р-раз!

Они подцепили находку и одновременно навалились на багры. Прошло несколько секунд. Из воды показалось что-то темное. Разглядев находку, я невольно вскрикнул. Подавленный мой возглас эхом отозвался на берегу: о-ох-х!

Не могу сказать, что именно ожидал я увидеть. Но уж во всяком случае не то, что вытянули и уложили на лед рядом с полыньей Кузьма Желдеев и урядник.

– Господи… – то ли вскрикнул, то ли всхлипнул над моим ухом Артемий Васильевич. – Еще один утопленник… Спаси нас пресвятая Богородица… – Он сделал странный жест – не то утерся, не то перекрестился. – Простите великодушно, Николай Афанасьевич, оставлю я вас. Душа моя такого зрелища не выносит… – Он взглянул на Владимира и сказал с уважительной интонацией, понизив голос: – А знакомец ваш молодой весьма сообразителен. Скорый ум у молодого человека, скорый, ничего не скажешь. И глаз зоркий. Что-то я его не припомню. Кто таков? Здешний ли?

– Сын хозяйки, Владимир Ильич, – ответил я, стараясь смотреть в сторону.

– Это какой же хозяйки? – спросил подошедший Феофанов. – Госпожи Ульяновой? Марии Александровны?

– Ее самой, – ответил я. – Марии Александровны. А вас, Петр Николаевич, какими судьбами в эти края занесло? Далековато вы от Починка полюете.

– Э-эх, Николай Афанасьевич, как по следу зверя идешь, версты не считаешь! – Феофанов хохотнул и тут же посерьезнел.

Так же, как и Петраков, Петр Николаевич Феофанов управлял имением генерал-лейтенанта Залесского, только другим, в Починке. Феофанов казался много старше Петракова, хотя на самом деле был его ровесником, когда-то они даже вместе служили в Казанской казенной палате, там и познакомились. Я, признаться, Петра Николаевича недолюбливал, хотя следовало отдать ему должное: был он человеком смелым и решительным. Помнится, два года назад объявился тут в окрестностях медведь-шатун. Однажды напал на кокушкинских баб, изрядно их напугав. И не просто напугал – одна, бедняжка, от страха преставилась. Сердце не выдержало. Так Феофанов, недолго думая, в одиночку на медведя пошел.

Возможно, некоторое мое неприятие Петра Николаевича объяснялось всего-навсего его колючей внешностью: был он высок и худ, лицо костистое, под густющими, смыкающимися над переносицей бровями – серые, стального оттенка глаза. Словом, неприступный человек, хотя сердце его, я подозревал, было доброе, а душа отзывчивая. А может, дело было вовсе не в габитусе, а именно во внешних чертах характера: при всей потаенной благонадежности Феофанов в речах своих отличался язвительностью и даже напускной желчностью, что не замедлил тут же и проявить.

– А не тот ли это Владимир, – спросил он меня, – брат которого – государственный преступник Александр Ульянов?

– Тот самый. – Я отвернулся. Разговор был мне неприятен – я искренне жалел госпожу Ульянову и ее близких. Да и покойный Александр казался мне юношей рассудительным и добрым. Не походил он на преступника в моем представлении.

Но Петр Николаевич не отставал.

– А не тот ли это сын, которого за беспорядки из университета исключили?

Тут на выручку мне неожиданно пришел Петраков.

– Что это вы заладили, сударь мой? – сердито сказал он. – Беспорядки да преступники. Тут вон какие страсти – утопленники! А беспорядки – что ж, в вас-то самих по молодости лет разве кровь не играла? Разве не шалили, вина не пивали?

Феофанов тут же пошел на попятную.

– Да нет же, и в мыслях не было вызвать ваше недовольство, Артемий Васильевич. И ваше, Николай Афанасьевич, тоже, – быстро произнес он, чуть отступив. – Так, любопытство праздное, прошу прощения. И ведь вы правы, господин Петраков, – скор умом этот молодой человек, удивления достойно!

– Скор-то он скор, да только как бы нам скорость ума этого юноши боком не вышла.

– И то сказать, – согласился Петр Николаевич. – Упал пьяный бродяга в воду, а ночью и позвать на помощь некого. Вот и утоп. Даром что белье тонкое да вензеля… Ладно. – Он вздохнул. – Поеду-ка я восвояси… – И Феофанов вперевалку быстро пошел прочь – с ружьем на плече, в сопровождении егеря, по-медвежьи косолапившего на ходу. Собаки молча побежали рядом.

Артемий Васильевич вздохнул.

– Знаете, поеду и я восвояси, – сказал он отчего-то вполголоса. – Муторно от всего этого становится. Эх, жизнь человеческая…

Ему долго пришлось кликать кучера: Равиль бросил лошадей и сейчас стоял рядом с прорубью, уставившись на покойников. Лишь после вторичного окрика кучер опомнился и нехотя побрел к хозяину. Вскоре петраковская кибитка скрылась из виду. Честно сказать, я позавидовал Артемию Васильевичу и Петру Николаевичу. Мне тоже хотелось бросить это страшное место и поскорей оказаться дома, у теплой печки, чтобы заняться другими делами, а главное – с другими мыслями.

Из оставшихся я один, похоже, испытывал такие чувства. Аленушка держалась в стороне, но идти домой явно не хотела. Владимир, судя по всему, тоже не собирался уходить. И хотя именно он предложил поискать в проруби, казалось, наш студент вовсе не ожидал очередной находки в виде нового утопленного тела.

Урядник оглянулся на нас, сдвинул папаху на затылок и оскалился в невеселой улыбке.

– Вот так-то, господин студент. Знал бы – ейбогу… – Он не договорил, покачал головой, утер вспотевший лоб. Владимир уже справился с собой, подошел к новой страшной находке и присел над ней на корточки. После некоторых колебаний я подошел ближе, только присаживаться не стал, а остался стоять, хотя в ногах моих давно ощущалась некоторая неверность.

На этот раз извлеченное из воды тело принадлежало женщине. Еще одно отличие: она была полностью одета. Черное кашемировое платье, длинная синяя – скорее, когда-то синяя, а сейчас, после пребывания в воде, почти черная – тальма из легкого дамского полусукна, синий же фланелевый капор, ленты которого подвязаны под подбородком. А вот безобразно распухшие ноги были босы. Впрочем, все тело было распухшим – вид человека, вернее, того, что еще недавно было человеком, проведшего долгое время в воде, просто невыносим. Наверное, эта женщина при жизни была красивой, но сейчас… белая восковая тыква головы, блинообразное творожное лицо с черно-синими разводами, обесцвеченные, когда-то, возможно, золотистые волосы… б-р-р-р… ужас, ужас! Страшной деталью, заставившей мое сердце забиться еще более учащенно, оказалась толстая веревка, натуго связавшая ноги утопленницы по щиколоткам. К веревке был привязан какой-то груз, обмотанный холстиной.