Читать книгу "Прощанье с Родиной (сборник) - Евгений Анатольевич Попов"

довелось. А что это значит, городской? «Что» — городской или «кто» — городской?

— Ой, да я не знаю! Он сумасшедший, что ли? Всякую ересь всегда болтает.

— Красавица ненаглядная! Маркитантка пышногрудая! Офенюшка сладенькая! Дозвольте пройти окунуться в ваш источник знаний и омыться его животворящими струями? — завыл в нос грязный старик все тем же голосом.

Я несколько посторонился, а точнее — старичок просто-напросто отпихнул меня.

— Чего вам опять нужно? — Валечка стерла с лица улыбку, обращаясь к нему, а не ко мне.

— Мне нужно? Сейчас я вам… что мне опять нужно? Мне много не нужно. Мне нужен минимум, только минимум. Минимум — мой девиз, — болтал старичок, размахивая руками, потому что шляпу он уже надел, и та шляпа, выяснилось, была у него с пером.

Таким образом он оказался впереди меня, и я наконец-то смог разглядеть его со спины. Узкоплечий, как горбатенький. А костюм-то! Это не костюм, а черт знает что! Пугало какое-то огородное! Но ведь советская страна — не огород!

— Мне нужно, любезнейшая, карбункул души моей, чтобы вы честно сказали мне, сколько стоит ваша «Мать».

— Какая еще моя мать?

— Ваша книга Горького «Мать».

— Тридцать пять копеек.

— Ой-е-ей, какие бешеные цены, — снова закривлялся старичок. — Ой-е-ей! КудЫ только смотрЮт партия и правительство!

При этих словах я насторожился, а он все не уходил. Он стоял и мешал настоящим любителям книги, а также нам с Валечкой.

— Не мешайте работать, — сказала Валечка, строго хмуря свои черные бровки.

— Слушаюсь и повинуюсь, — согласился старичок и отодвинулся от прилавка, позвякивая монетками, перекладывая их из левой руки в правую — медные монетки: двушечки, копеечки, пятачки, перекладывал и позвякивал, перекладывал и перекладывал, позвякивая, шаркая подошвами, с шуточками и прибауточками направляясь в кассу, а затем подойдя к Валечке и заявив: — Прошу вас, барышня, цветок юности благоуханной, прошу выдать мне для личных нужд такой эталон кладези премудрости под простым названием «Мать» за наличный расчет трудовых сбережений.

— А, отстаньте вы, — отмахнулась Валечка от него, как от назойливой мухи, но все же, повинуясь своим обязанностям продавца, отпустила ему востребованный товар, а мне, погрустнев, сказала на прощанье: — Заходите теперь на следующей неделе. Может, что-нибудь и будет.

— Будет вечная музыка революции, — снова влез старичок, не изменив своего гнилого голоса.

Я строго посмотрел на него, вовремя сообразив, что это — контаминация текста популярной песни («Будет вечная музыка») и общественно-политических идей революционного периода деятельности Александра Блока, автора замечательной энергической поэмы «Двенадцать» («Слушайте музыку революции»). А он тем временем давно направился к выходу.

Вышел и я. На улице старичок по-прежнему вел себя крайне непотребно — кривлялся, приставал к прохожим, но те не обижались, потому что народ у нас зачастую еще очень пассивный, и старичка не обижали, хотя он вел себя развязно, говорил глупости, пошлости, сальности.

— Ступай, деда, ступай! Выпил, так ступай до хаты, — добродушно говорили они, эти добрые, в сущности, люди, самые добрые люди на земле.

— Да не выпил я. Я вкусил, — убеждал их «деда».

И двигался, двигался, шаркающий, а я — за ним. Не знаю даже и зачем. Нападет и на меня, знаете ли, вдруг какое-то эдакое мальчишество, что ли? Мальчишеское любопытство, мальчишеская злость, желание еще что-нибудь прибавить к своей сумме знаний о жизни и получить от нее удовольствие. Хотя зачем?

Мы двигались. Старичок уводил меня в сторону от центральных улиц. Прохожие почти не попадались нам, потому что люди после напряженного рабочего дня имеют привычку отдыхать дома. Прохожих не было, кроме нас, и я таился, уменьшал шум шагов. Мальчишество? Конечно, мальчишество.

Но старичок, очевидно, был еще и глуховатый старичок, который ничего не слышит. Оставшись один, он кривляться практически перестал, бормотал, правда, нечто все еще под нос и — шаркал, шаркал, шаркал подошвами невыносимо.

Мы спустились с крутого берега прямо к кромке воды нашей великой сибирской реки Е., впадающей в Ледовитый океан.

Осень. Пустынен и печален одинокий осенний берег великой сибирской реки Е. Мирно течет она прямо в Ледовитый океан. Блики солнца на осенней воде… Мост неподалеку громыхает красными трамваями, прекрасный, новый арочный мост, соединивший левую и правую части нашего славного города. Славно! Низко плыли судовые гудки. Осенняя река Е., впадающая в Ледовитый океан, сколько поэзии, сколько потаенной радости в тебе!

А старичок сел на чью-то перевернутую дюралюминиевую лодку и, покопавшись в штанах, выудил оттуда два огрызка — огрызок пирога и огрызок карандаша.

Карандаш он отложил в сторону, ближе к купленной книге, а пирог немедленно съел.

Я стоял за его спиной, как возмездие. Мне становилось жарко.

Он же долго смотрел на вялотекущую воду, долго-долго смотрел и лишь потом тихонько пукнул.

После чего взял в руки книгу и карандаш.

— Здравствуй, Алексей Максимович! Здравствуй, волк позорный! — сказал он.

Шурша страницами, полистал книгу, в одном месте остановился, вчитался, улыбнулся, очевидно все же покоренный недюжинным талантом писателя.

— Ай да Горький, ай да сукин сын, — сказал он, как Пушкин говорил про себя, о чем я читал в книге.

Закрыл приобретенную книгу и, наслюнявив карандаш, который оказался химическим, приписал к слову «Мать» на обложке еще одно слово. Точнее — прилагательное. Еще точнее — крайне неприличное прилагательное.

— Как вам не стыдно! — возмутился я.

Старичок не вздрогнул, не обернулся. Он туманно смотрел в даль. Смотрел, смотрел, а потом закрыл лицо грязными ладошками.

— Вы что же это себе позволяете? Пожилой ведь уже практически человек! — не на шутку рассердился я. — Я спрашиваю — вам не стыдно?

— Мне стыдно, — глухо заскрипел старичок из-под ладошек, из-под шляпы. — Мне стыдно, но я тут ни при чем. Я тут ни при чем. И ничего не могу с собой поделать.

— Хорошо, что хоть стыдно. Вы же, по-видимому, интеллигентный человек? — не отставал я.

— Бывший интеллигентный человек, то есть — БИЧ, — уточнил старичок, раскрывая лицо и поворачиваясь ко мне.

Раскрыл лицо, повернулся и взмолился:

— О, не судите так строго, гражданин! Я виноват, я знаю. Но я, я — одновременно и жертва. Позвольте мне все вам рассказать.

И он рассказал мне следующее:

— …золотилось великолепное солнце, лазурилось море, пели итальянцы, гражданин. Да, да, итальянцы, гражданин, потому что дело было в Италии, на острове Капри у действительно самого упомянутого Алексея Максимовича Горького. Он тогда, кстати, уже заканчивал свой курс лечения от туберкулеза и много размышлял — возвратиться ли ему уже домой, на Родину, куда его позвал товарищ Сталин, или еще немножко подлечиться, чтобы сразу не помереть.

И мы все пришли к