Читать книгу "Век Наполеона - Уильям Джеймс Дюрант"

совершенно невосприимчивым к женским чарам; он тратил свою привязанность на младшего брата Огюстена и Сен-Жюста; но никто никогда не упрекал его сексуальную мораль. Никакие денежные подарки не могли его подкупить. Когда в Салоне 1791 года один художник выставил его портрет с надписью «Неподкупный», то3 никто, похоже, не стал оспаривать этот термин. Он считал добродетель в понимании Монтескье незаменимой основой успешной республики; без неподкупных избирателей и чиновников демократия была бы фикцией. Вместе с Руссо он считал, что все люди от природы добры, что «общая воля» должна быть законом государства и что любой упорный противник общей воли может быть без колебаний приговорен к смерти. Он соглашался с Руссо в том, что религиозная вера в той или иной форме необходима для душевного спокойствия, социального порядка, безопасности и выживания государства.

Только ближе к концу жизни он, кажется, усомнился в полной идентичности своих суждений с народной волей. Его разум был слабее воли; большинство его идей были заимствованы из прочитанного или из крылатых слов, наполнявших революционный воздух; он умер слишком молодым, чтобы приобрести достаточный жизненный опыт или знание истории, чтобы проверить свои абстрактные или популярные концепции терпеливым восприятием или беспристрастной перспективой. Он сильно страдал от нашего общего недостатка — он не мог убрать свое эго с пути своих глаз. Страсть его высказываний убеждала его самого; он становился опасно самоуверенным и до смешного тщеславным. «Этот человек, — сказал Мирабо, — далеко пойдет; он верит всему, что говорит».4 Он пошел на гильотину.

За два с половиной года работы в Национальном собрании Робеспьер произнес около пятисот речей,5 обычно слишком длинных, чтобы быть убедительными, и слишком аргументированных, чтобы быть красноречивыми; но парижские массы, узнав их тон, полюбили его за них. Он выступал против расовой и религиозной дискриминации, предлагал эмансипацию негров,6 и до последних месяцев жизни стал трибуном и защитником народа. Он признавал институт частной собственности, но стремился к универсализации мелкой собственности как экономической основы крепкой демократии. Неравенство богатства он называл «необходимым и неизлечимым злом».7 корни которого лежат в естественном неравенстве человеческих способностей. В этот период он выступал за сохранение монархии, должным образом ограниченной; попытка свергнуть Людовика XVI, по его мнению, приведет к такому хаосу и кровопролитию, что в итоге возникнет диктатура, более тираническая, чем король.8

Почти все депутаты с нетерпением слушали молодого оратора, кроме Мирабо, который с уважением относился к тщательной подготовке и изложению аргументов Робеспьера. В другом месте9 Мы наблюдали, как Мирабо мучительно рос под руководством блестящего, но жестокого отца, жадно впитывал все доступные ему влияния жизни в путешествиях, приключениях и грехе; видел человеческие слабости, несправедливость, бедность и страдания в дюжине городов; был заключен королем в тюрьму по требованию отца, поносил своих врагов в злобных памфлетах и страстных воззваниях; и, наконец, в пышном и двойном триумфе, избранный в Генеральные штаты Третьим сословием Марселя и Экс-ан-Прованса и приехавший в Париж уже одним из самых известных, ярких и подозрительных людей в стране, где кризис вызывал гений, как редко бывало в истории. Весь грамотный Париж приветствовал его; головы появлялись у окон, чтобы посмотреть, как проезжает его карета; женщины были взволнованы слухами о его похождениях и были очарованы, а также отталкивали шрамами и искажениями его лица. Депутаты с трепетом слушали его ораторские речи, хотя с подозрением относились к его сословию, нравам, целям. Они слышали, что он живет не по средствам, пьет не по разуму и не прочь продать свое красноречие, чтобы сгладить долги; но они знали, что он ругает свой класс в защиту простолюдинов, восхищались его мужеством и сомневались, что когда-нибудь еще увидят такой вулкан энергии.

В те суматошные дни ораторского искусства и политических маневров было больше, чем мог вместить отель Menus Plaisirs, и они вылились в журналы, памфлеты, плакаты и клубы. Несколько делегатов из Бретани создали Бретонский клуб; вскоре в него вступили другие депутаты, а также другие мастера языка и пера; Сьез, Робеспьер и Мирабо сделали его доской для обсуждения и проверки своих идей и планов; здесь зародилась первая форма той мощной организации, которую позже назовут якобинцами. Ложи масонов тоже были активны, обычно на стороне конституционной монархии; но нет никаких доказательств тайного масонского заговора.10

Возможно, именно в Бретонском клубе Сьес и другие планировали стратегию, с помощью которой дворянство и духовенство можно было бы привлечь к совместным действиям с Третьим сословием. Сьез напомнил, что из 25 миллионов душ во Франции 24 миллиона составляют простонародье; почему же оно должно колебаться, выступая от имени Франции? 16 июня он предложил депутатам в Menus Plaisirs послать окончательное приглашение другим орденам присоединиться к ним, а в случае отказа делегаты Третьего сословия должны объявить себя представителями французской нации и приступить к законотворчеству. Мирабо возразил, что Генеральные штаты были созваны королем, по закону подчиняются ему и могут быть уволены по его воле; впервые его перекричали. После ночи споров и физической борьбы вопрос был поставлен на голосование: «Должно ли это собрание объявить себя Национальным собранием?». Подсчет дал 490 голосов «за» и 90 «против». Делегаты заявили о своей приверженности конституционному правительству. Политически революция началась 17 июня 1789 года.

Два дня спустя духовенство, собравшееся отдельно, проголосовало 149 голосами против 137 за объединение с Третьим сословием; низшее духовенство бросало свой жребий вместе с простонародьем, которое оно знало и которому служило. Потрясенная этим дезертирством, иерархия присоединилась к дворянству и обратилась к королю с призывом предотвратить объединение орденов, если потребуется, отстранив эстетов. Людовик ответил на это вечером 19 июня, приказав немедленно закрыть Обитель удовольствий, чтобы обеспечить подготовку к заседанию трех орденов на «королевской сессии», которая должна была состояться 22 июня. Когда депутаты Третьего сословия явились двадцатого числа, они обнаружили, что двери заперты. Полагая, что король намерен их уволить, они собрались на близлежащем теннисном корте (Salle du Jeu de Paume); Мунье предложил собравшимся там 577 депутатам подписать клятву «никогда не расходиться и собираться, где потребуют обстоятельства, до тех пор, пока конституция не будет прочно установлена». Все делегаты, кроме одного, принесли эту клятву, что стало исторической сценой, которую Жак-Луи Давид вскоре изобразит на одной из главных картин той эпохи. С этого времени Национальное собрание стало также Учредительным собранием.

Отложенная на день, королевская сессия открылась 23 июня. Перед собравшимися помощник короля зачитал в