Читать книгу "Армагеддон был вчера - Андрей Валентинов"

Он тут как вцепится в меня, как тряхнет! Ну, думаю, здоров старик — а он чуть ли не хрипит:

— Нету! Нету крыльев! Нету и никогда не было! Не было крыльев! Не было!..

Я руки его костлявые от себя отрываю, соседям киваю — все в порядке, мол, сам справлюсь!

В первый раз, что ли?!

— Как это, — отвечаю, — крыльев не было?! Ты, — отвечаю, — Ерпалыч, говори, да не заговаривайся! Любой дурак знает: Дедал крылья изобрел, себе и сыну Икару присобачил, потом улетели вместе… Ты чего, Ерпалыч?

Говорю, а сам себя полным кретином чувствую: на улице, в снегу по уши с Ерпалычем о крыльях Дедаловых спорю! Кому сказать — не поверят!

— Дурак-то знает! — кричит Ерпалыч. — Дурак знает, потому что он — дурак! Не было крыльев, Алик! Это не Дедал крылья придумал — это ты ему их придумал! Ты да Овидий! Вот вам!

Завелся я.

Не выдержал.

— Какой Овидий?! При чем тут Овидий?! Тоже мне, нашел виноватых — меня с Овидием! Делать нам с Овидием больше нечего — крылья твоему Дедалу придумывать!

— Не было крыльев! — У Ерпалыча аж опять слюна на воротник клочковатый потекла. — Не было! Парус был, Алик! Парус! Парус он изобрел, косой парус для маленьких суденышек! И на двух парусных лодках ушел вместе с сыном с Крита! А гребной флот Миноса не догнал их! Вот, выкусите!.. Дураки вы с Овидием! Дураки! Афиши вам рисовать!

Вот тут я ему и поверил.

Считайте меня кем угодно, плюйте мне в лицо — поверил. Стоят два психа на улице, снег метет, век на дворе даже стыдно сказать какой — а я Ерпалыча за пуговицу беру и нежно так:

— Пошли, старик, ко мне в гости. Чайку выпьем…

— Нет, — шепчет Ерпалыч, а сам зимний-зимний такой, белеет просто на глазах, — пойдемте, Алик, лучше ко мне. И еще… У вас деньги есть, Алик?

— Есть, — говорю. — Деньги есть. Сейчас я на угол в магазин сбегаю… ты домой иди, а я мигом…

2

За водкой я ходил неожиданно долго. Дело, в общем, не в водке — две бутылки перцовки я взял сразу, на углу, как и собирался. Сначала хотел выпендриться, «Менделейки» купить: дорогущей, с голограммой самого Преподобного Димитрия на этикетке, при нимбе, бороде и улыбке архипастырской. «Менделейка» у нас в основном идет на экспорт, за бугор; но спасибо родному ликеро-водочному! — и о своих земляках печется, не забывает. Впрочем, почти сразу я устыдился тщеславия суетного, решил не выпячивать грудь и взял перцовой «Олдевки», посчитав из каких-то соображений, что Ерпалыч должен любить именно крутые напитки, пусть даже и с утра. Собственно, это даже не перцовка, а жгучий бальзам о семнадцати компонентах («Семнадцать мгновений весны», — шутили любители), но и собственно перца там — то ли пять, толи шесть видов, включая экзотический «Chilli-Black».

Задержка же у меня вышла близ фонтана, не работающего с осени и по самый парапет заваленного слипшимся снегом. Остановился я, стою, в каждой руке по бутылке, и думаю: куда зимой водяница из фонтана девается? Очень уж меня вопрос такой волновал, когда я еще в институте учился и с лекций бегал пиво во дворах пить, под «молитву об отроке неудобоучащемся». Потом забылось как-то, а сейчас вот опять приспичило.

Дружок мой, Ритка (его родители от большого ума Ричардом назвали, Ричардом Родионовичем, чтоб жизнь малиной не казалась, а мы все — Ритка да Ритка), который сейчас в жориках, старший сержант патруля, — тот, помню, любил к работягам из горводтреста цепляться, когда они фонтан ремонтировать приходили. Он цеплялся, а они его посылали. Я давно заметил — Техники, особенно дипломированные, если по долгу службы с Теми напрямую работают, а не просто так, по схеме «моление — воздаяние», очень не любят об этом деле лясы точить. «Они, мол, Те, а мы — Эти». И все. Вали, парень, отсюда, а то по шее схлопочешь.

Отца я вдруг своего вспомнил. Ни с того ни с сего. Как сидели мы с ним на кухне перед самым его отъездом в Штаты, коньяк «Ахтамар» лимоном заедали, а я его спрашивал: «Пап, а до Большой Игрушечной — были Те или нет?» Отец морщился, глядел в рюмку, цедру лимонную без сахара жевал… «А шут их знает», — отвечал. «Ну ты же должен помнить!» — «Должен. Должен, Алик… А вот не помню. Кажется, были, только мы еще не понимали, что они — Те. Нам, людям, все лишь бы свалить на кого… Вот и валили — на барабашек, на полтергейсты, на пришельцев, на маньяков, в конце концов! Ты знаешь, Алик, незадолго до Большой Игрушечной — ты тогда совсем пацаном был — паром „Эстония“ затонул. Странно как-то затонул: еще все по телевизору удивлялись, что огромное плавсредство, тыщи человек народа, спассистемы мирового уровня — и даже пискнуть не успели! Никто, по-моему, не спасся… Потом чуть ли не полпарома в двадцати километрах от места гибели нашли, будто рванул кто-то „Эстонию“ со зла! Тоже после свалили на погоду и невыясненные обстоятельства… Давай лучше еще по одной тяпнем, а?.. Ты только к маме на могилку захаживай, не забывай…»

И, под фортепьянный наигрыш, глядя мимо клавиш блестящими глазами:

Запах акации, шум ребятни,

Мягкий и тихий за окнами свет,

Звуки курантов (хотя без пяти!),

Мучает скрипку мальчишка-сосед,

В кухне жара; недочитанный том,

Краски и кисть в беспорядке лежат.

Все это, все это, все это — дом,

Дом,

Из которого я не хотел уезжать…

[Здесь и далее: «Дом, из которого я не хотел уезжать» — стихи С. Ладыженского.]

Может, зря я тогда с тобой не поехал, папа? Пашку ты таки увез, Павла свет Авраамовича, потому что Авраамович и потому что в тринадцать лет право голоса куцее… Глядишь, и мне за океаном прилепиться удалось бы? Мыл бы сейчас посуду в детройтских кафешках или куковал на вашем островке близ южнокаролинского побережья, пил бы виски да акул считал, и знать не знал козла-редактора, и не снились бы мне по ночам пасквили в «Независимой газете» — дескать, автор небезызвестного «Быка в Лабиринте» вознамерился выехать одновременно на «умняке» и дешевой забойности, а поскольку в одну телегу впрячь не можно, особенно учитывая, что истинный талант по гроб жизни обязан быть голодным и остервенелым…

Он для кого-то небросок и прост, Черточки-годы на краске ворот — Это мальчишкой я мерил свой рост, Вырос, и вот — от ворот поворот.

Дождь еле слышно шуршит за окном,

Капли на листьях, как слезы, дрожат.

Все это, все это, все это — дом,

Дом,

Из которого я не хотел уезжать…

Ладно, хватит рефлексировать, пора «Олдевку» пить! И я пошел пить ее, родимую. Шагов через двадцать ноги у меня поехали в разные стороны, я чудом извернулся, спасая бутылки — и краем глаза увидел у фонтана босую девушку в легком платьице, глядящую мне вслед с каким-то неприятным сочувствием. Снег падал на золотистые волосы, на хрупкие, почти детские плечи, превращая Ту в стройного снеговика, я невольно передернулся, глядя на это незамерзающее чудо, а потом водяница шагнула в фонтан и исчезла, а я вздрогнул и побежал к Ерпалычу.