Читать книгу "Англия Тюдоров. Полная история эпохи от Генриха VII до Елизаветы I - Джон Гай"

в качестве своей политической платформы. Клод де Сейссель (цитируя римскую историю) писал: «Люди, неспособные взять на себя управление великими делами… благодаря заслугам, милосердию и полномочиям сената нашли возможность добиться расположения народа, толкая всех на желанную для них дорогу под предлогом общего блага». Эти слова вполне могли бы принадлежать Фортескью![17]

Цели Карла VII, Людовика XI, Эдуарда IV и Генриха VII можно выразить одним предложением: они желали контролировать свои королевства и создать управленческий аппарат, позволяющий направить доступные средства в королевскую казну. Однако, давая рекомендации, Фортескью противоречил сам себе, когда писал об Англии как «смешанной» монархии (regnum politicum et regale), в отличие от Франции Людовика XI. Он забыл, что, если финансовое укрепление короны окажется успешным, regal (королевский) элемент возьмет верх над «политическим». При Генрихе VII и Генрихе VIII такая ситуация и начала складываться, но продажи коронных земель в 1540-е годы восстановили баланс: к 1547 году было отчуждено две трети бывшего церковного имущества, а последующие дары Эдуарда VI и Марии довели эту цифру до трех четвертей. После кончины Генриха VIII король не мог «жить на свои», несмотря на крупный захват имущества. Таким образом, все вернулось на круги своя.

Поскольку при Эдуарде IV централизация и эффективная бюрократия получили преимущество, Фортескью вряд ли не осознавал собственной непоследовательности. Дворцовые методы оставались ключевыми, хотя бы потому, что личность монарха составляла самый мощный ресурс власти. XV век был временем торжества королевского двора. «Государственные» институты, такие как казначейство и Суд лорд-канцлера, долгое время существовали при короне, но постепенно становились все менее гибкими. Внимание смещалось к «доверенной» администрации, состоящей из представителей королевского двора. Соответственно, Эдуард IV и Генрих VII руководили экспериментом по увеличению «доходов от землевладений» из своего кабинета, Генрих VIII превратил королевскую казну в собственное хранилище доходов от распущенных монастырей, а Франциск I стремился создать центральный наличный резерв на основе королевской казны и учредил новое должностное лицо, tresorier de l’Epargne (казначей), чтобы заменить устаревшую финансовую систему. Однако в середине XVI века тенденция поменялась на прямо противоположную. В частности, казначейство было модернизировано, а Тайный совет взял на себя ответственность за регулярное ведение финансовых дел, действуя в качестве коллективного органа исполнительной власти. И резервы денежной наличности, и учетные процедуры вернули в ведение казначейства. Таким образом, если Эдуард IV и Генрих VII практически ежедневно сами вникали в детали увеличения государственных доходов и осуществления денежных расходов, то Елизавета не уделяла особого внимания непосредственному надзору за движением средств и отчетностью: эти операции контролировал Берли и Тайный совет, а королева решала в принципе, как следует управлять ее доходами[18].

Проблема, которую не рассматривал Фортескью, это налогообложение в мирное время. Должны ли подданные короля оплачивать повышенные расходы управления через налоги, когда «обычного» дохода короны оказывается недостаточно? Попытки собирать налоги на невоенные нужды впервые предпринимались в 1380-е и 1390-е годы и вызвали противодействие. Генрих IV, чьи издержки и растущие долги дважды вынуждали его отстаивать свои потребности в парламенте, возобновил усилия. Однако принцип, что следует санкционировать налогообложение для субсидирования обычного управления, утвержден не был. Тем не менее эти радикальные идеи постоянно обсуждались: налогообложение мирного времени было гарантировано в период с 1534 до 1555 года. После этого взимание налогов по-прежнему связывали с содержанием королевского имущества, но Елизавета проявляла консерватизм, подчеркивая факт или угрозу войны. Принципа налогообложения исключительно как нормы, приносящей прибыль, избегали[19]. Тем не менее Елизавета настаивала на том, что налоги должны быть доступны для «важнейших» нужд, и, когда лорд – хранитель Большой государственной печати Бэкон доказывал в парламенте, что все «чрезвычайные» расходы всегда покрывались налогами, он отказывался от утверждения Фортескью, что только «чрезвычайные» издержки выше привычного среднего уровня подлежат оплате за счет налогов.

Ренессанс – процесс, который нередко понимается неправильно. Предположения о «возрождении» изобразительного искусства, архитектуры и литературы; «новые» попытки филологов придавать черты христианства языческим авторам; связь гражданского республиканизма итальянских городов, таких как Флоренция и Венеция, с политической свободой, достоинством и совершенством человека – чрезмерные упрощения. Идея, что христианские и классические элементы западной цивилизации можно включить в более гармоничное и верное истолкование мира и человека, распространилась в Средние века, но после Данте и Петрарки ее формулировали решительнее и осознаннее. Однако дух Ренессанса пришел в Англию позже, чем в Италию; он слабее проявился в изобразительном искусстве, чем в гуманистической литературе и языкознании; и в основном был получен из вторых рук, через Бургундию и Францию, а не прямо из Италии. Лишь ввиду покровительства искусству, оказываемого Уолси и Генрихом VIII, установилось некоторое равновесие. Гуманизм, понимаемый в строгом смысле изучения произведений гуманистов, в XV веке достиг Англии, где его рафинировали ученые Лондона, Оксфорда и Кембриджа. Они выделяли платонизм и греческую литературу как средства наилучшего познания мира, а также и для литературных целей. Эта группа составляла немногочисленное меньшинство, чьи взгляды представлялись спорными; в 1510-е и 1520-е годы их вызвали на «войну грамматиков» бескомпромиссные университетские латинисты (Уолси и Томас Мор не единожды вступали в бой на стороне «греков»). Тем не менее они имели влияние. В число тех, кто мигрировал ко двору молодого Генриха VIII, принадлежали Джон Колет, Томас Линакр, Уильям Лилли, Ричард Пейс, Катберт Тансталл и сам Мор. Три гуманиста следующего поколения, Томас Элиот, Томас Старки и Ричард Морисон, находились на периферии этой группы: Элиот был платонистом, а Старки и Морисона вдохновлял итальянский гражданский республиканизм.

Гуманисты, разумеется, были не первыми, кто придавал особое значение изучению классического наследия. Чосер цитировал Овидия и римских поэтов наряду с итальянцем Боккаччо, а Джон Гауэр демонстрировал знание Secreta secretorum, которое приписывали Аристотелю, однако предшественники гуманизма в основном цитировали классиков как просто exempla или использовали как базу для аллегорических толкований. Перемена наступила в XV веке, хотя первые гуманисты были скорее меценатами, чем практиками. Епископы и аристократы заботились о карьере ученых, собирали интересные книги и рукописи, а потом передавали их в дар колледжам или монастырским библиотекам. Самым важным меценатом был Хэмфри, герцог Глостер (1391–1447): пользуясь советами Пьетро дель Монте, итальянского гуманиста, приехавшего в Англию в качестве папского сборщика налогов, он приобрел библиотеку, в которую входили переводы Платона, Аристотеля и Плутарха, труды Ливия, Цезаря, Цицерона и Светония, а также современные гуманистические трактаты Петрарки, Салутати, Поджо, Бруни и других. В литературе герцог покровительствовал Титу Ливию Фруловези, Антонио Беккариа, Леонардо Бруни (переводчику «Политики» Аристотеля), Пьеру Кандидо Дечембрио (переводчику «Республики» Платона) и Джону Лидгейту (который был знаком с произведениями Данте, Петрарки и Боккаччо, а также греческих и римских авторов). Хэмфри сподвиг Оксфордский университет включить «Новую риторику» Цицерона, «Метаморфозы» Овидия и работы Вергилия в альтернативный набор литературы для изучения риторики. За период с 1439 по 1444 год Хэмфри подарил университету 280 томов для общего пользования. Эти книги служили поощрению нового знания и возрождению знания