Читать книгу "Ренессанс. У истоков современности - Стивен Гринблатт"

Когда ее религиозность стала вполне зрелой, то есть, как написала Хатчинсон, когда она познала истинный Свет и Любовь, любознательность и некоторая гордость своими свершениями начали приносить ей боль:

...

«Я стала стыдиться той небольшой известности, которой пользовалась среди моих немногих самых близких друзей как человек, понимающий этого зловредного поэта. Я убедилась, что никогда не понимала его, пока не научилась относиться к нему с отвращением и опасаться иметь дело с нечестивыми книгами»21.

Почему же тогда она решила внести свою лепту в распространение нечестивой книги?

Хатчинсон утверждала, что просто-напросто исполняла просьбу графа Энглси, захотевшего увидеть книгу, которую она теперь заклинала его спрятать куда-нибудь подальше. Спрятать, но не уничтожить. Что-то удерживало ее от предания книги огню – и не только гордость своим свершением. Закоренелая пуританка, она, как и Мильтон, испытывала неприятие любой цензуры. В конце концов, Хатчинсон «чему-то и научилась»22 у Лукреция: «Он доказал мне, что тупое суеверие ведет чувственный разум в атеизм». Иными словами, Лукреций убедил ее в том, что «детские сказки», рассчитанные на воспитание набожности, могут возбудить в рациональном мышлении неверие.

Возможно, ей было и трудно избавиться от книги. «Я переводила ее на английский язык, – писала Хатчинсон, – в комнате, где дети разучивали некоторые практические навыки, которые показали им учителя. А я отмечала слоги моего перевода нитками на канве, на которой вышивала, и записывала их пером, обмакивая его в чернильницу, стоявшую рядом»23.

Лукреций считал, что и, казалось бы, совершенно нематериальные вещи, такие как мысли, идеи, фантазии и душа человека, неотделимы от атомов, образующих материальный мир – вроде пера, чернил и вышивальных нитей, с помощью которых Хатчинсон подсчитывала слоги в стихотворных строках перевода. По его теории, даже зрение зависит от образов, тончайшая вуаль которых исходит от предметов, и эти образы или подобия витают в пустоте, пока не встретятся глазу. По мысли Лукреция, именно такие образы люди принимают за призраки, которые якобы появляются из загробной жизни. Эти видения – вовсе не души мертвых, а тончайшие ткани атомов, все еще находящиеся в пространстве после смерти и разложения плоти человека, от которого они отделились. Неизбежно, и они рассеются, но пока способны удивлять и пугать живых людей.

Эта теория вызывает у нас теперь ироническую улыбку. Но в принципе на ее основе можно создать мысленный образ возвращения к жизни после смерти поэмы, которая исчезла почти навсегда, словно рассеявшись в невидимые атомы и превратившись в один из призраков утерянных античных текстов, будораживших воображение охотников за манускриптами. Она уцелела благодаря усилиям многих людей, находивших в разное время и в разных местах и зачастую по стечению случайных обстоятельств материальные объекты – папирусы и пергаменты, старательно переписывая их и возвращая к жизни. Так и пуританка Люси Хатчинсон, сидя в комнате рядом с детьми и подсчитывая нитками слоги перевода поэмы «О природе вещей», может быть, и сама того не подозревая, дала жизнь атомам поэмы Лукреция на английском языке.

Правда, к тому времени, когда Хатчинсон отослала свой перевод графу Энглси, «бесовские пляски» атомов уже вошли в интеллектуальную жизнь Англии. Эдмунд Спенсер написал восторженный и поразительно напоминающий о Лукреции гимн Венере; Фрэнсис Бэкон провозгласил, что «в природе не существует ничего действительного, помимо единичных тел»24; Томас Гоббс сделал вывод о прямой связи между страхами и религиозными заблуждениями.

И в Англии, и в Европе стала популярной вера в то, что и атомы сотворены Богом25. Исаак Ньютон сформулировал типичную для его эпохи научную позицию по этой проблеме, причислив себя к сторонникам атомизма. «Частицы, сохраняя свою целостность, – писал он, – могут образовывать тела одной и той же природы и структуры во все времена: если бы они истирались или распадались на части, то изменилась бы и зависящая от них природа вещей». Ньютон, естественно, позаботился о том, чтобы в роли главного творца у него выступал Бог. Ученый писал во втором издании «Оптики» (1718 год):

...

«Бог в самом начале сотворения мира создал материю из цельных, весомых, твердых, непроницаемых и подвижных частиц таких размеров и форм, таких других свойств и таких пропорций в пространстве, которые больше всего соответствовали бы цели, для которой Он их создавал; и эти первичные частицы, будучи цельными, несравненно тверже любых пористых тел, состоящих из них; и они настолько тверды, что никогда не истираются и не распадаются на части; ни одна обыкновенная сила не способна разделить то, что сам Бог создал цельным при первом сотворении»26.

Для Ньютона и других ученых XVII века не составляло особого труда согласовать атомизм с христианской верой. Однако опасения Хатчинсон не были безосновательными. Материализм Лукреция породил не только скептиков вроде Драйдена и Вольтера, но и ниспровергателей веры эпохи Просвещения – Дидро, Юма и других.

Дальше предстояли еще более убедительные экспериментальные подтверждения древнего атомизма. Когда Чарльз Дарвин приступал к исследованию природы человека, ему не было нужды опираться на идеи Лукреция в отношении абсолютно естественного и неуправляемого процесса производства и воспроизводства живых существ половым путем. Они уже оказали влияние на эволюционные теории деда – Эразма Дарвина. Чарльзу оставалось найти аргументы собственными исследованиями на Галапагосе и в других экзотических местах. И когда Эйнштейн писал об атомах, он тоже основывался на экспериментальных и математических данных, а не на античных философских трактатах. Тем не менее и он, и другие ученые понимали, что именно древние трактаты определили направления экспериментальных исследований, заложивших основы современного атомизма. Означает ли это, что теперь можно забыть и о поэме Лукреция, и о драме ее поисков, и о гуманисте Поджо Браччолини, нашедшем манускрипт? Вопрос риторический, и каждый волен дать на него свой ответ.

Одним из тех, для кого Лукреций оставался авторитетом и в XIX столетии, был богатый виргинский плантатор, обладавший скептическим, беспокойным умом и склонностями к науке, Томас Джефферсон. У него имелось по крайней мере пять латинских изданий поэмы «О природе вещей», а также ее переводы на английском, итальянском и французском языках. Это была одна из его любимых книг, утверждавшая его в понимании материальности природы. Более того, Лукреций убедил его в том, что страх и невежество не являются неизбежными спутниками человеческого существования.

Джефферсон нашел наследию Лукреция такое применение, которое не могло возникнуть даже в богатом воображении древнего мыслителя, хотя и приходило на ум Томасу Мору в XVI веке. Джефферсон, в отличие от поэта, не стремился уйти от конфликтов общественного бытия. Наоборот, он принимал в нем самое активное участие, став одним из отцов-основателей новой республики и соавторов исторического политического документа. Джефферсон создавал государство не только для защиты жизни и свободы граждан, но и для того, чтобы они «обрели счастье». Главная идея Лукреция так или иначе нашла отражение в Декларации независимости.