Читать книгу "Бесстрашная - Марина Ефиминюк"

Патрик вышел из-за стола, неторопливо приблизился ко мне и вдруг схватил за подбородок.

— В тебе совершенно нет чутья, когда стоит замолчать, милая Зои. Видимо, у Каминских такая семейная черта — твой отец тоже никогда не умел держать рот на замке, за что и поплатился. Ты ведь не хочешь повторить его судьбу и лежать завернутой в саван?

— Вряд ли, — дерзко ответила я. — В отличие от Густава Каминского я неплохо разбираюсь в лучших друзьях.

Стомма-старший нехорошо рассмеялся и пригрозил:

— Готовься, Зои, скоро у твоих лучших друзей начнутся очень тяжелые времена.

Пальцами он потер тяжелый кристалл в моей сережке, точно ощущал, что поблескивал камень не из-за дневного света, а из-за спрятанного внутри магического сердечка. Вторую сережку я потеряла еще вчера, во время заварушки, и скорее всего выглядела странно только с одним украшением.

— Твоя мать, Зои, тоже всегда теряла одну серьгу, — вдруг задумчиво произнес Патрик Стомма, его глаза казались пустыми. — Ты жива только потому, что так отвратительно похожа на нее внешне, но запомни, моя щедрость не безгранична. Я случайно могу углядеть в тебе отцовские черты…

Когда я выходила из его дома, у меня душа уходила в пятки. На ватных ногах я пересеют двор, выскользнула через щелку в приоткрытых воротах, хотя следовало бы дождаться привратника.

— Не переживай, — прозвучал голос Онри, — мне удалось поймать голос. Ваш разговор сохранится.

— Спасибо. — Я сняла с уха тяжелую сережку, уже оттянувшую мочку. После прикосновения к магическому кристаллу пальцев Патрика мне казалось, что камень испачкался и кожа зудела.

Я подняла голову, оглянулась, словно кто-то толкнул меня в плечо, привлекая внимание. На другой стороне улицы, спрятав руки в карманы и зарывшись носом в вязаный шарф, мок под мелким дождем Лукас. Он выглядел усталым, растерянным и явно дожидался меня, чтобы объясниться.

Разделенные мощеной дорогой, некоторое время мы молчали. Фактически между нами лежала всего лишь лента брусчатки, ее ничего не стоило перейти, но мы оставались на месте.

Кто из нас не боялся сделать первого шага после того, что произошло в пригородной молельне?

— Могу я задать тебе вопрос? — резковато вымолвила я.

Никогда бы не подумала, что в глазах Лукаса могло появиться затравленное выражение.

— Конечно, — мягко отозвался он.

— Ты когда-нибудь убивал людей, Лукас?

Он покачал головой:

— Нет.

Я дернула плечом:

— Так и знала. Сама не знаю, зачем спросила.

Из-за поворота выехала позолоченная карета с невнятным геральдическим знаком на дверце. Когда она, точно рыжая кошка, считавшаяся вестником раздора, проехала между нами, я бросилась на сторону Лукаса и с налету подхватила его под локоть.

Старые мануфактуры погрузились в темноту. Мне нравились спокойствие и тишина огромных пустых помещений, но жилому цеху точно требовалось хорошее отопление. Глядя на то, как обнаженный Лукас во сне скидывал одеяло, меня пробирала зябкая дрожь. Он крепко спал, зарывшись головой в подушку. Стараясь не потревожить его, я поднялась, натянула мужскую рубаху, доставшую мне почти до коленей, и начала изучать письма, лежавшие в шкатулке погибшего от рук головорезов Симона Коваля.

Послания шли без очередности, собранные из разных годов, они представляли собой неровные лоскуты времени, требующие ювелирной штопки каждого клочка в дырявое одеяло.

Кутаясь в мягкий плед, я все больше погружалась в жизнь своих настоящих родителей и вдруг поймала себя на том, что зашмыгала носом.

— Что ты делаешь? — Растрепанный Лукас устроился рядом, потянул на себя краешек пледа. Он прижался ко мне обнаженной грудью, завернул нас в покрывало, как в теплый кокон. От его тела шел жар. Слова «деликатность» и «стыдливость» в его обиходе не водились, а потому он не потрудился натянуть хотя бы подштанники.

— Разбираешь письма? — Лукас взял самое первое, венчавшее стопку.

— Они сложены по годам. — Я стала объяснять: — Здесь Агнесс восхищается молельной, которую они выбрали с Густавом для ритуала венчания, а вот молодых поздравляют с рождением дочери. — Я вытащила замусоленный лист с расплывшимися от времени чернилами. — В это время Агнесс уже болеет белокровием, и некий дядюшка Бо пишет, что пилюли готовы и их можно забирать в аптекарском дворе в Кривом переулке.

— Дядюшка Бо? — переспросил Лукас. — Твой отец?

— Угу, — кивнула я.

Поперек горла снова встал горький комок. Видимо, папа иногда доставлял снадобья в дом Каминских, но, зная его тогдашнее отношение к детям и кошкам, можно было догадаться, что он воспринимал хозяйскую дочь как домашнего питомца, ходившего на двух худеньких ножках, а потому не признал маленькую Зои в чумазом звереныше, вцепившемся в его штанину несколько лет спустя.

Поскорее отложив отцовское письмо, я вытащила следующее:

— Здесь Патрик Стомма пишет, что нашел покупателя на «эликсир жизни», который изобрел Густав, и недоумевает, почему тот отказывается от сделки, сулящей огромные барыши.

— Что за «эликсир жизни»? — Лукас забрал у меня лист, испещренный мелкими литерами, и пробежал быстрым взглядом по строчкам.

— Густав Каминский был талантливым алхимиком. Похоже, ему удалось создать универсальное снадобье, ставящее на ноги даже смертельно больных. — Я указала на записки, где какие-то знакомые выражали радость, что «состояние сунимы Каминской стремительно улучшается». — По крайней мере, Агнесс неожиданно быстро пошла на поправку. — А вот здесь Патрик в сердцах грозит Густаву. — Я показала очередное письмо. — В голове не укладывается, что он вырезал семью лучшего друга ради денег.

— Похоже, неплохо Стомма заработал на продаже эликсира, — согласился Лукас.

Мы замолчали. Он продолжал изучать письма, а я прижалась к нему обнаженным телом и закрыла глаза.

Мне хотелось, чтобы Патрик Стомма страдал, неважно из-за чего. Главное, чтобы он задыхался от боли, раздиравшей грудную клетку и стягивавшей ребра огненным кольцом, как это происходило со мной на протяжении многих лет.

Историю жизни и смерти семьи Каминских Кастан выслушал в гробовом молчании. Он не задавал вопросов, не изменял непроницаемому выражению на лице. Разве что руки, лежавшие поверх одеяла, сжались в кулаки с такой силой, что побелели костяшки. А когда я закончила говорить, фактически обвинив Стомму-старшего в убийстве, он с отрешенным видом отвернулся к окну.

В палате королевской лечебницы, напоминавшей номер на дорогом этаже в «Грант Отеле», повисла принужденная тишина. По оконному стеклу сбегали тонкие струйки зарядившего дождя. В парке вокруг лечебницы ветер с яростным огоньком трепал расцветшие листьями деревья.

— Кастан, — осторожно позвала я, — мне жаль.