Читать книгу "Свинг - Инна Александрова"

Работу дали сразу. Веру Николаевну назначили старшим бухгалтером в заводской конторе, Николая Степановича — начальником участка в цехе. Смотря из далекого далека в то время, становится ясно: люди, определявшие их на работу, понимали, что они никакие не «враги народа», что верить и доверять им можно и нужно, а вот жизнь их исковеркана и подневольна.

Была еще одна радость: в заводском общежитии дали девятиметровку. Какое необыкновенное счастье! Собственное жилье, и платить нужно было самую малость. А главное — без бдительного ока хозяев. При заводе — клуб, в клубе — самодеятельность. Они быстро в нее вписались. Начали готовить «Бесприданницу». Ей дали роль Ларисы.

Незадолго до переезда в Приозерск умерли почти разом Колины родители. В Москве болела, но еще работала Верина мама. Вера писала ей часто и аккуратно — ничем иным помочь не могла.

Жизнь принимала какие-то человеческие очертания, и в конце концов они же были не в тюрьме, не в лагере. Они были всего лишь в ссылке. Значит, уже счастье. А люди везде живут. Они еще молоды. Даже писем Сталину, как другие ссыльные, не писали. Зачем? Сталин знает, что делается в стране. В этом были уверены. Значит, машина, которую он запустил, должна работать так, как он задумал. И тут хоть плачь, хоть ори — только доорешься до лагеря. А потому — лучше молчать, работать, уходить в иную жизнь, жизнь, которую давало искусство.

Война круто все изменила. Они даже не подозревали в себе такого патриотизма. Но в первый же день оба пошли в военкомат и сказали: у нас нет детей, мы здоровы и молоды. Наше место на фронте. Военком попросил у них паспорта. Паспортов не было. Были справки, удостоверяющие личность. Военкому стало все ясно. И тогда он произнес одну-единственную фразу, которую запомнили на всю жизнь: «Такие, как вы, и на фронте не нужны». Это значило: они изгои, нелюди, которым нельзя доверить защиту Родины. Теперь они знали свой шесток, свое место…

Бомбежек не было — слишком далеко от фронта. Голод тоже еще не настал, но ремешки пришлось быстро затянуть потуже. Работали сутками: завод перешел на выпуск оборонной продукции.

В конце сентября всех послали на уборку картошки. Подходящей одежды не было. Купить было уже негде и не на что. Поехали в том, что похуже. И, конечно, здорово простудились. Коля отделался сильным кашлем, а Веру пришлось положить в больницу: воспаление легких, температура под сорок. Вот здесь, в больнице, и произошло их знакомство с Ириной Яновной, ее Ирочкой. Дорогой подружкой.

Как все врачи в глубинке, Ирина Яновна одинаково хорошо владела и скальпелем, и стетоскопом. Муж ее был главным инженером спиртзавода, который теперь, в войну, тоже спешно начал расширяться и работал день и ночь. Дочь — школьница.

Что такое дружба? Друг — наверно, избранный нами родственник, хотя родственники, надо сказать, часто не бывают друзьями. Дружат по-разному — ради удовольствия, ради корысти. Но дружат еще и потому, что есть потребность в человеке, которому ты мог бы рассказать все-все, даже такое, чего не расскажешь жене или мужу. Таким другом стала для нее Ирочка.

Ирину Яновну и Бронислава Брониславовича прислали в райцентр в тридцать пятом, когда начали строить спиртзавод. С маленьким ребенком на руках, с нуля, они вместе с другими выстроили современное производство. Уважением пользовались полным, хотя были нерусскими. В те годы вопрос национальности не так волновал людей, как это стало позже. Если в Москве еще можно было услышать антисемитские высказывания, то в глубинке этого не было. Вот и мама Веры Николаевны — чисто русский человек — ни полслова не сказала Верочке, когда вышла она замуж за Мишу Ривкина. Во время войны в Приозерск понаехало столько эвакуированных и ссыльных — немцев, евреев, чеченцев, ингушей, что если бы стали разбираться, кто есть кто, страшная резня началась бы. Наверно, потому теперь, когда по телевизору Вера Николаевна слышит: «лицо кавказской национальности», «скрытый еврей», ей становится страшно. Страшно не за себя: она старая. Страшно за молодых, которые живут, растут в такой национальной ненависти и вражде, что никак понять не могут: зло в эту жизнь, в этот мир приходит совсем с другой стороны. Зло идет от несовершенства человека, от того, что он постоянно ожесточается, думая только о собственной выгоде. Вся жизнь человека, к сожалению, замешена на противоречиях, на зле, а благо так хрупко, так недолговечно.

Дружба с Ирочкой — одно из самых светлых воспоминаний. Потом развело, разметало их, а тогда они были вместе, были молоды и, хоть шла война, собирались, когда была возможность, пели под гитару. Особенно хорошо выходило у них есенинское «Письмо к матери».

В марте пятьдесят третьего случилась смерть Сталина. Нельзя, не по-христиански радоваться смерти человека, а они с Колей радовались. Может, за это их Бог теперь наказывает? Да, они радовались. Радовались, потому что умер не человек. Умер монстр. Так они уже тогда воспринимали Сталина, но это было их тайной. Даже Ирочке, подружке своей, она этого не говорила.

Освобождение их пришлось на март пятьдесят четвертого. Как всегда, в конце десятидневки пришли к коменданту на отметку. Как всегда, расписались, но на сей раз им было велено через день явиться в управление МВД-МГБ. Знали, что ничего хорошего не услышат. Решили: задумали снова куда-то их перебросить, переслать. Однако в этот раз ожидало счастье, счастье, в которое невозможно было поверить, — свобода. Как все советские люди, они не могли сразу уволиться и уехать. Но теперь они не были сосланными, с них был снят позор лишенцев. Они были как все. Им выдали новые чистые паспорта.

От свободы и весны казались очумелыми. Кончилось проклятье семнадцатилетней ссылки. Им сказали, что к лету могут рассчитывать на возвращение в Москву. Позже поняли, почему только к лету. Таких, как они, были тысячи, и властям надо было со всеми разбираться, давать новую работу, кров. Это было не так просто.

В сентябре пятьдесят четвертого вернулись в Москву. Сразу же получили двадцатиметровые хоромы — именно хоромами показалась им комната, которой теперь лишила их Валентина. Сорок пять лет в ней они прожили. Теплые, кафелем обложенные туалет и ванная, большая кухня и коридор, газ, высокие потолки, огромное светлое окно — разве это не чудо? Денег было мало, но они все-таки смогли купить раскладной диван, стол, три стула, а на кухню маленький столик. Господи, как же они были счастливы!

Одному сорок семь, другой сорок пять, а они радовались, как дети. Устроились на один и тот же завод: Коля в отдел главного механика, Вера Николаевна в главную бухгалтерию. Завод был огромный, номерной, ездить приходилось далеко, но они были еще полны сил.

Всегда считали, что в отношениях с людьми следует проявлять самоконтроль — в разговоре, действиях и даже мыслях. Нельзя тешиться своей гордыней. Надо быть открытым мнению другого. Самоуважение — вещь хорошая, но надо, чтоб тебя уважали другие. Короче, живи по заповеди: возлюби ближнего своего как самого себя. Они и старались так житье соседями, молодыми людьми, инженерами. У соседей был шестилетний Вовка. Вовка был прелесть. Через три года соседям дали квартиру, а к ним въехала Марья Тимофеевна, с которой стали родными. Марье Тимофеевне было шестьдесят, и она только вышла на пенсию, всю жизнь проработав нянечкой в Первой градской больнице. Была чистюлей, неболтливой, потому в мире и согласии прожили двадцать лет. В восемьдесят шестом вместе с малочисленной родней честь по чести проводили ее в последний путь и долго горевали.