Читать книгу "Дрянь такая! - Ирина Мельникова"

Суворов серьезно посмотрел на меня:

— Лучше, чем в «Отче наш» все равно не скажешь: «И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим». Лично я, когда этому не следовал, в конце концов, очень сильно обжигался. Можно продолжать и продолжать эту тему, но в итоге получается одно и то же. И теперь, если что-то не складывается, первым делом иду в церковь. Как-то раз, в маленькой деревенской церкви под Москвой, батюшка, у которого я исповедовался, сказал мне, что каяться никогда не поздно. Главное, чтобы это было искренне, и рассказал мне притчу об одном великом разбойнике. Всю свою жизнь тот грабил и убивал, творил только зло, никогда не задумываясь, что за это рано или поздно придется расплачиваться. И вот, когда пришло время умирать, начал он вспоминать свою жизнь. И ужаснулся сам себе, так ужаснулся, что даже заплакал. И умер. Приходят к его одру демоны и ангелы. Демоны радуются: «Ну, о чем тут спорить? Наш это клиент, и никакого в том сомнения!» За всю свою жизнь, мол, не совершил ни одного доброго поступка, даже у нищих денежку отбирал, вдов и сирот не жалел, в храмах красного петуха пускал. И когда положили на одну чашу весов все его гнусные делишки, весы аж зашкалило. Ангелы молчат, нечего им сказать в защиту разбойника. И тут один из них заметил в руке покойника платочек, которым тот успел перед смертью утереть свои слезы. Не нашлось у ангела других аргументов в защиту разбойника, тогда он этот платочек взял и положил на другую чашу весов, так, на всякий случай. И к удивлению всех, маленький платочек, тряпочка, перевесил все то зло, которое совершил разбойник. — Он внимательно посмотрел на меня. — Единственная беда, что каемся мы зачастую тогда, когда уже смерть наступит за глотку, а пока живется, выкручиваемся каждый, как может…

— В том-то и суть человеческая, пока петух не кукарекнет, не перекрестимся.

Суворов улыбнулся.

— А как вам стихи?

— Хорошие стихи, — ответила я и процитировала: — И, как старая битая кляча, еле-еле по кругу плетусь … — Правда, при этом засмеялась. — Что-что, но про старую клячу вы зря! Я еще, кому угодно, сто очков вперед дам!

— Ну, вот, совсем другой разговор! — расплылся в улыбке Суворов и одобрительно посмотрел на меня.

А мне вдруг нестерпимо захотелось взять его под руку и прижаться щекой к теплому и надежному плечу. Это желание было настолько сильным, что я зажмурила глаза и стиснула зубы.

«Не смей! — приказала я и сделала себе самое строгое внушение, на какое была сейчас способна. — Рассиропилась! Расслабилась! Крепкое плечо, видите ли, понадобилось! Привыкай обходиться собственными силами. Здесь тебе никто не поможет!»

Мы проехали еще километров пять, когда Суворов скомандовал:

— Все, привал! — и свернул вправо на каменистую дорогу, которая спускалась к горной речушке, весело лопотавшей среди камней и зарослей черемухи.

Мы отъехали метров на десять от дороги, и вышли из машины. С той и другой стороны от нас поднимались скалистые отроги, поросшие густым лесом. Шел восьмой час вечера, и солнце скрылось за вершинами. Дневная жара спала, но возле воды всегда прохладнее, и Суворов принес из машины наши свитера.

Я уже не удивлялась тому, что он полностью захватил командование в свои руки. Расстелил брезент, принес сумку с провизией. Мне было неловко, что я сижу, сложа руки, такого со мной никогда не случалось, ведь мы частенько выезжали с семьей за город, и большая часть забот всегда ложилась на мои плечи. Я сказала об этом Суворову, он в ответ рассмеялся:

— Аня, перестаньте! Мне это в удовольствие! Честное слово! Если вас гложет совесть, то сходите, нарвите веточек смородины, мы их добавим в термос с чаем.

— Ладно, — согласилась я, — но мытье посуды за мной!

Я спустилась к речушке. Все подходы к ней потонули в буйных зарослях черной смородины. Грозди крупных буровато-черных ягод унизывали кусты, и я не сдержалась, сначала собирала их в горсть, затем сняла с головы бейсболку, и почти заполнила ее до краев, когда Суворов окликнул меня:

— Аня! Ау! Кушать подано!

Я выглянула из кустов.

— Александр Васильевич! Я здесь! Тут ягоды уйма, не могу оторваться.

Суворов бегом спустился ко мне. Я подала ему бейсболку со своей добычей.

— Смотрите, какая прелесть! Ягоды еще теплые…

Я захватила несколько ягод и подала ему на ладони. Он осторожно снял их губами. Зажмурился, и прошептал:

— Еще! — и так это было сказано, что меня заколотило нервной дрожью.

Я сорвала крупную гроздь прямо с куста и поднесла к его губам. И Суворов медленно, ягодку за ягодкой, стал их снимать губами. Теперь он не жмурился, а безотрывно смотрел на меня. А мне вдруг захотелось броситься в самую гущу кустарника, и спрятаться там от сводившего меня с ума взгляда, от этих губ, которые, казалось, не касались ягод, а ласкали их поцелуем.

Горло у меня пересохло, колени подрагивали, но я не могла отвести глаз от Суворова, и когда он, опустив на траву бейсболку с ягодой, шагнул мне навстречу, я совершенно безрассудно потянулась к нему.

— У тебя губы в ягоде, — прошептал он.

— У тебя тоже! — прошептала я в ответ, и обняла его за шею.

Возможно, не сделай я этого, Суворов не посмел бы обнять меня. А все остальное произошло по вине физики. Я не помню, как это называется: «вольтова дуга», или что-то подобное. Но пробежавший между нами электрический разряд был такой силы, что на мгновение запахло озоном. Никто и никогда так меня не целовал, как Суворов. Мягко и нежно, но его губы коснулись моего рта, и я забыла обо всем на свете. Все остановилось: движение времени и течение реки, перестал шуметь ветер и шелестеть листва, солнце замедлило свой бег, и только мое сердце билось, как обезумевшая, попавшая в силки, птица. Отвечая на его поцелуи и изнывая от желания, я понимала, что поцелуями все и закончится. Иначе я перестану уважать себя, и в моем отношении к Суворову тоже может что-то надломиться.

Эта мысль самым краешком пронеслась в моей голове, а Суворов вдруг отстранился, придержал меня за плечи и, задыхаясь, пробормотал:

— Все, Анечка, Все! Так нельзя! Нельзя! — и развернувшись, быстро направился к реке. Я наблюдала сверху, как он присел на корточки, зачерпнул горстями воду, и принялся жадно пить, а потом умылся, и снова поднялся ко мне.

Возможно, мне было бы не так обидно, отстранись я первой, но это сделал Суворов, и я почувствовала вдруг такое отчаяние, которое не испытывала с того самого момента, когда обнаружила, что Сережа мне изменяет.

Я повернулась, подняла с травы бейсболку с ягодами и медленно пошла в горку, туда, где в тени деревьев виднелась наша машина.

Суворов нагнал меня, молча забрал у меня ягоды. Затем заступил мне дорогу и, приподняв пальцем мой подбородок, посмотрел мне в глаза.

— Аня, вы ни в чем не виноваты! Не корите себя! Это на меня нашло! Сам не пойму, почему? У вас горе! Вы устали! А я, как последний подлец, воспользовался вашей слабостью! — Он помотал головой (Я делаю точно также, когда хочу избавиться от навязчивых или постыдных мыслей). — Простите меня! Понесло не в ту степь!