Читать книгу "Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс"

П. С.: Когда я говорю о том, что затея себя исчерпала, то это относится к чересчур большим натяжкам геометрического идеализма классической метафизики, то есть я имею в виду те сверх-упрощения, которые это мышление воплотило в идеально круглых структурах. Еще во времена коперниковского переворота тормозящее влияние оказывал предрассудок, согласно которому на небесах существует только круглое. Коперник не отважился покуситься на платоновскую догму о кругах, из-за чего не смог правильно рассчитать орбиты планет. Это выпало на долю Кеплера – затронуть самое священное в староевропейской религии кругов: он вовлек в рассмотрение метафизически разочаровывающую, но космологически корректную форму эллипсов, когда представил себе теоретически орбиты планет, – и эта идея позднее нашла эмпирическое подтверждение. Выражение «затея себя исчерпала» призвано означать в данном случае, что мы были обречены отказаться от воображаемой иммунной системы геометрических упрощений. Время морфологического идеализма прошло. Нам придется развивать иные геометрии, которые соответствуют более современному, более эффективному и менее иллюзорному дизайну иммунитета. Нам придется как-то осваиваться в негладком и некруглом. Таково требование постидеалистической позиции.

Я дал себе труд вновь вызвать из забвения эту абсолютно утерянную для нас мировую эпоху метафизики шаров, потому что хотел несколько лучше, чем это делается обычно, представить ситуацию, сложившуюся после нее. Том «Глобусы» имеет подготовительный характер: самое главное и решающее предназначено для третьего тома. То, что в «Сферах II» я описываю материал любовно, вовсе не следует понимать так, что я испытываю потребность восстановить все это сегодня, – ведь для меня нет никаких сомнений в том, что в старой метафизике уже нет ничего такого, что нужно было бы преодолевать как острое искушение; я также не рассматриваю ее как опасную заразу. Я подозреваю, что те, кто все еще находится на тропе войны с классикой и смотрит на нее через деконструктивистский прицел, просто не понимают сложившегося положения. Они бьются с противником, который уже не защищается. Я предполагаю, что они не позволяют ему спокойно умереть потому, что нуждаются в спекулятивной противоположности для своей рефлексии, – здесь всего лишь идет борьба постметафизического нарциссизма с нарциссизмом метафизическим. Истина – в том, что классическая метафизика стала для нас полностью недостижимой – как логически, так и психологически, уже не говоря о степени нашей компетентности в ней, так что мы должны вести себя с ней так же, как с мертвой Белоснежкой. Пусть она выглядит в своем стеклянном гробу так мило и прекрасно, будто просто спит, – тем лучше. Покой мертвых лучше не тревожить. Задача – вспомнить, в чем заключался ее шарм и в чем состояли ее ужасы, какие достижения она принесла в свою эпоху и чем мы заменили эти достижения. В этом – увлекательность смены терминологии в постметафизической ситуации.

Я использовал применительно к метафизической, равно как и к постметафизической, системе мысли общий метаязык, позаимствованный из иммунологии. Я стал толковать понятие иммунитета настолько широко, что появилась возможность обсуждать с его помощью как технические, так и юридические, терапевтические, медицинские и биологические системы жизнеобеспечения. К ним непосредственно примыкают обеспечивающие иммунитет семантические конструкции, воображаемые конструкции и поэтические собирательные конструкции[187].

Биоиммунитет, техноиммунитет, равно как и политические, правовые и религиозные достижения, нацеленные на получение иммунитета, были подведены под общие понятия и подвергнуты общему функциональному анализу. При этом известные, казалось бы, проблемы видятся в новом свете – и это увлекательно. Приходится снова и снова ставить следующие вопросы: как жизнь организует свою непрерывность? с помощью каких бастионов, каких боевых машин она побеждает угрозы, нацеленные на ее сокращение? как системы жизни осуществляют самовоспроизводство? как они обеспечивают себе будущее? Философия сближается здесь с теорией систем – и прежде всего под метабиологическим знаком.

Г. – Ю. Х.: Ваш замысел, следовательно, состоит в том, чтобы развить новую форму мышления, которую можно было бы назвать междисциплинарной и мультидисциплинарной. Ведь речь идет не только о диалоге между двумя науками, а о подлинно мультидисциплинарном мышлении – ином, чем мышление традиционной науки, которое редуцирует явления, нейтрализует восприятие, сильно упрощает все сложности и, как правило, игнорирует результаты, полученные соседними дисциплинами. Вы, напротив, вырабатываете иной образ мышления: можно назвать его синтетическим, этнопоэтическим – собирающим этносы, топопоэтическим – конструирующим топосы.

Нам следует, пожалуй, включить в наши размышления и современную физику, чтобы лучше увидеть то, что Вы описываете как отношения одушевления (Beseelungsverhältnisse), в особенности – резонанс между микросферическим и макросферическим. Современная физика – главным образом в тотализирующих и спекулятивных своих ответвлениях – ориентирована, если сказать кратко, на идею, что универсуму, макрокосмосу присуща способность творить и что мы, следовательно, живем в творческом универсуме. Стало быть, получается, что отношения одушевления представляют собой отношения, которые разворачиваются между макро- и микрокосмическими структурами и циклами, между космическими универсалиями и индивидуальными формами сознания, между архетипами и субъективными проектами жизненного мира. Как Вы описали бы специфику отношения Вашего мышления к современной физике?

П. С.: Прежде всего я описал бы свое отношение к современной физике как сдержанное. У меня есть предположение, что современные физики в большинстве своем придерживаются тривиального представления о пространстве. Конечно, я не могу не признать, что математики после Римана[188] предложили много очень и очень интересного из области трансклассических концепций пространства, но складывается впечатление, что даже экспертам проникнуться этими идеями ничуть не легче, чем простым смертным, которым никак не удается выйти за пределы трехмерности пространства и абстрактно-гомогенного места в пространстве. Специфическое отличие философско-антропотехнической теории пространства от физикалистской начинается там, где я даю определение самопорождающегося хранилища, то есть сюрреальной формы пространства, в которой несколько Я образуют в соединении друг с другом нечто, что я называю сферой, а именно пространство психического резонанса, которое в то же время есть микроклимат его обитателей и оранжерея-теплица. Моя теорема, следовательно, имеет скорее антропологическо-технические, чем физикалистские основания. Я говорю, что люди есть существа, которым приходится самим производить оранжерею, в которой они могут существовать. Мы биологически, неврологически и в культурном отношении – порождения парникового эффекта, причем – с самых первоначальных процессов очеловечивания. Где только ни собираются вместе люди, возникает тепличная атмосфера жестов и поз, знаков, амбиций, а также тепличная атмосфера секса, потому что эротика, которая отличает человека как вид – это феномен, который в ходе эволюции был поднят на необычайную высоту благодаря той изнеженности, которая внутренне присуща некоторым группам людей.