Читать книгу "Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова"

Вот что Герцен писал мне в то время:

«Брошюра Серно-Соловьевича до такой степени гадка, что мы не хотим и посылать ее. Заметь, что все здешние кричат против нее (кроме Элпидина и Николадзе) и никто не осмеливается протестовать.

Роман Тургенева очень плох, и он за него получил 5000 руб. от Каткова. А мы? Презабавно.

Сын Долгорукова приехал. Он умен, в этом нет сомнения. Но что он? Каков, если в 19 лет отгадать нельзя.

Получила ли Лиза арифметику Лили, а я ей привезу “Voyage”, прелестнейшая шутка. Текст ей надобно объяснить и иные сцены пропускать.

Прощайте».

«До сих пор ясно одно из ближайших планов, что без войны ехать в Страсбург легко. Даже, как ты говорила, найти на несколько дней домик близ Огарева, вне Женевы, легко. Далее ясно для меня, что я в Женеве жить не могу»76. До чего мне и это больно.

Сегодня 6-е и уже 12 часов, а я письма от 2-го не имел. От такого дня, который мне дорог двойным горем77.

Я решительно с жизнью здесь сладить не могу, несмотря на твое замечание, что я живу как хотел, причем забыла ты одно, что не вся моя жизнь зависит от порядка и усердия. Конечно, я люблю, чтобы кухня была в кухне и шум посуды не мешал бы другим интересам.

На меня находит такая тоска, что я не могу ее скрыть. Куда ни посмотрю – всё идет дурно и всё исправлять поздно. Огарева из его быта не выведешь. Он согласен на время переехать сюда, но я вижу, что это разрушает его строй. Я заменил бы “Колокол” трехмесячными книжками – и этого нельзя, из-за этого нахальства эмигрантов, которые скажут, что мы ослабели под их ударами. В твоих письмах я ищу отдыха – его нет.

У Саши фантазия покупать во Флоренции дачи по случаю, на часть своего капитала! Жду подробностей. На две недели не стоит ездить, это вздор».

Возвращаюсь к своим запискам. Кончилось тем, что Долгоруков потребовал от сына, чтобы он немедленно уехал, что Петр Владимирович только тогда будет покоен, когда между ним и сыном будет большое расстояние, и просил Герцена передать это молодому князю. Герцен колебался. Тогда Петр Владимирович сам высказался – очень резко и жестоко и, может быть, совсем незаслуженно. Долгоруков позвал Тхоржевского, который, по просьбе князя, тоже находился при нем, и сказал ему:

– Пошлите за нотариусом, я хочу переменить свое завещание, не хочу ничего оставлять сыну, будет с него того, что он получит в России. Я оставил вам 50 000 франков и всё, что в доме ценного: серебро, часы и прочее, теперь хочу вам оставить весь свой капитал, находящийся за границей.

Вместо радости князь увидал на лице Тхоржевского смущение.

– Зачем, Петр Владимирович, я очень вам благодарен. Зачем менять завещание, это будет несправедливо, – заговорил он робко.

Князь рассердился на Тхоржевского не на шутку.

– Я вам не обязан давать отчет в своих поступках! – вскричал он энергично. – Пошлите за нотариусом, я так хочу.

Тхоржевский тогда понял, что нельзя раздражать больного или, верней, умирающего, а между тем он ни за что не хотел перемены в завещании, считая, что капитал должен принадлежать сыну, который лишался наследства только от подозрительности и вспышек отца. Поэтому он решился не входить с князем в споры, а когда Долгоруков вспоминал о нотариусе, Тхоржевский выходил поспешно из комнаты, будто бы для того, чтобы послать за ним, и, разумеется, ничего не предпринимал. Когда Петр Владимирович вспоминал о завещании и спрашивал, почему нотариус так долго не является, Тхоржевский отвечал, что его то дома не было, то он обещался скоро прийти. Больной успокаивался, а время и болезнь шли своим чередом: другого завещания так и не написали благодаря деликатности бедного Тхоржевского.

Вскоре князь Долгоруков умер, но Герцен уехал раньше. Он не мог выносить этой ужасной обстановки подозрений и страдания. Впоследствии Тхоржевский мне говорил, что из серебра и прочих вещей ничего не взял, потому что заметил, что сыну Долгорукова было жаль расстаться с этими фамильными вещами.

Эти годы, то есть с 1864 года до 1870-го, прошли в таких беспрестанных переездах, что мне трудно вспомнить порядок этих передвижений. Мне кажется, что, отпустив старшую дочь в Италию (я помню, что ее не было с нами ни в путешествии по Эльзасу, ни впоследствии, когда мы ездили в Голландию и Бельгию), Герцен поехал с нами в Страсбург, где его ожидал эмигрант-поляк по имени Стелла. Очевидно, это было вымышленное имя; он был полковником на русской службе. Стелла был вполне светский человек, любил рассказывать, умел занимать общество, но о себе молчал.

Он много помогал Герцену осматривать школы. Ясно было, что в Страсбурге можно устроиться, но этот город напоминал Немецкую Швейцарию, которая не особенно нам нравилась, и потому мы продолжали наш путь к Кольмару, близ которого находится знаменитый пансион в Бебленгейме, где человек современной науки Жан Масе78 принимал участие в преподавании.

Припоминаю, что Герцен проехал через Мец и остановился там на день, чтобы дать мне возможность повидаться со старым другом, моей наставницей m-lle Michel. С тех пор как она оставила свое последнее место в доме княгини Трубецкой, m-lle Michel поселилась пансионеркой в большом женском монастыре в Меце. Она была очень уважаема игуменьей и всеми монахинями. Когда я возвращалась из Швейцарии в Лондон с моей маленькой дочкой, я заезжала в Мец для свидания с m-lle Michel, но это было уже давно.

Обрадованная возможностью обнять еще раз старого друга, я взяла рано поутру карету и поехала с дочерью в монастырь. Меня встретила привратница Констанс, которая с большим огорчением сообщила мне, что m-lle Michel опасно больна и так много говорила о желании видеть меня в начале болезни, что едва ли не рискованно будет сказать ей о моем приезде. M-lle Michel лежала в жару. Мне отворили все двери, я могла видеть ее только издали, а она меня вовсе не видала.

Впоследствии, когда она выздоровела совсем, ей сказали о моем посещении. Она была очень огорчена, что не видала меня, и не могла этому вполне верить.

M-lle Michel была недюжинной личностью: очень образованная и начитанная, она знала хорошо три языка и литературу – не говоря уже о французской, но и немецкую, и английскую. Впоследствии, находясь часто в Италии с семейством княгини Трубецкой, она изучила и итальянские диалекты. M-lle Michel было лет 20, когда она приехала в Россию; лица, которым она была рекомендована, поместили ее в Москве гувернанткой к детям богатого немецкого негоцианта Форша. Прожив три или четыре года в этом доме, она поступила гувернанткой к дочерям Екатерины Аркадьевны Столыпиной; там у нее m-lle Michel были две ученицы: Мария и Елизавета Столыпины. Она пробыла у них около пяти лет и затем, после замужества старшей из Столыпиных, приняла место в нашей семье, где прожила восемь лет.