Читать книгу "Тайные общества всех веков и стран - Чарльз Уильям Гекерторн"

Часть вторая

Мистики

Мистический хор. Все преходящее есть только подобие; все недосягаемое здесь совершается; вечно женственное влечет нас сюда.

Фауст

Мудрецы языческого мира и величайшие философы высоко ценили Теургию. По их мнению, Теургия была божественное искусство, доводившее человеческую душу до высшего совершенства, и те, которым посчастливилось посредством этой магии достигнуть так называемого самозрения или созерцания – состояния, в котором они наслаждались близкими сношениями с богами, – считали себя облеченными всей их властью.

Майо

В древности все народы верили, что есть способы, посредством которых мужчины и женщины могут несколько ознакомиться и сообщаться с божеством.

Введение в теософию

Яков Бёме

Параллель между мистиками и сектаторами

Все тайные общества имеют некоторую связь с мистицизмом, который сам по себе тайна и находит наслаждение в таинственности, как любящая душа находит наслаждение окружать таинственностью любимый предмет. Сектаторы в некоторой степени отцы мистиков. Безмолвное обожание бесконечного, в котором мистики находят такое наслаждение, соответствует поклонению прогрессу, свободе, истине, которым посвящали себя сектаторы. Прогресс, свобода, истина – атрибуты божества; тот, кто любит эти атрибуты, любит и боится Бога. Мистики – люди мысли, сектаторы – люди действующие. Как ни отдаленны кажутся мысли первых от применения к ежедневной жизни, от политической борьбы, они все-таки имеют положительное влияние на человеческие верования и волю. Мистики усматривают в раю тот самый идеал, преобразованный, расширенный и увековеченный, которого сектаторы добивались на земле.

Отличительные черты и призвание мистиков

Мистики продолжают школу древних посвящений, которые для многих народов составляли единственную философию, науку и свободу. Это жрецы бесконечного, самые кроткие из людей; они отличаются большой терпимостью, прощают все, даже дьяволу, постигают все, сожалеют обо всем. Они, в некотором смысле, рационалисты молитвы. Посредством синтеза, видений и экстазов они доходят до чистого и простого понимания сверхъестественного, которое обожают более своим воображением и любовью, чем учеными и софистическими понятиями теологии. Поэтому мистики всех верований похожи друг на друга; их область, общая всем религиям, всеобщее жилище души – высота, с которой виднеется соединение бесчисленных горизонтов совести.

Заслуги Бёме

Царь мистиков бесспорно Яков Бёме; действительно, в сравнении с ним все другие мистики становятся совершенно ничтожными, простыми мечтателями, рапсодии которых, хотя иногда поэтичны, всегда фантастичны и бесполезны для света, потому что не основаны на истинах вечной природы. Бёме был мечтателем, но мечтатель вроде Колумба; ему также было дано видеть умственным оком скрытый мир, мир свойств вечной природы, и разрушить великую тайну не только одной этой земли, но и Вселенной. Он был по преимуществу центральный философ, который с того места, где стоял, мог обозревать всю сферу и внутри и извне, а не только внешний сегмент коры. Следовательно, он мог видеть причины вещей, а не одно их действие. Я не опровергаю, что в сочинениях Бёме есть много такого, чего нельзя поддержать или доказать; много такого, что кажется алхимической или каббалистической мечтательностью, недугом века, в котором он жил. Хотя он, может быть, часто ошибается в своих выводах, он, однако, всегда прав в основах. И даже если отбросить все сомнительное или положительно ошибочное, остается много такого, что наука и опыт показывают положительно справедливым, и трудно убедиться, что все это было изъяснено человеком неученым и никогда в жизни не производившим опыта и в такое время, когда ни об одной из ученых истин, изложенных им, не мечтали люди ученые. Даже если бы он сделал известным только семь свойств природы, ключ ко всем ее таинствам, то навсегда занял бы место между величайшими светилами науки. Сознаюсь, что никак не могу объяснить это необыкновенное знание в таком необразованном сапожнике, каким был Бёме. Если бы существовало какое-нибудь сочинение до него или в его время, в котором объяснялись бы семь свойств, я сказал бы, что он заимствовал их оттуда, хотя эта теория все-таки оставляла бы неизвестным того, кто первый их открыл; но нельзя найти никаких следов, ни действительных, ни сохранившихся в предании, о подобном сочинении или о знании этих свойств, кроме подразумевающихся во всеобщем уважении, которое всегда относилось к числу «семь». Откуда же Бёме извлек свое знание? Никто из изучавших подробности этих свойств не может сомневаться в их истине. Никто до него не излагал их. Неужели же возможна интуиция? Неужели Бёме был одарен ею? Это, в сущности, тайна гораздо важнее всякой, которая когда-либо передавалась в тайных обществах, и древних и новейших. Разумеется, так называемые ученые люди смеются над Бёме, как над безумным мечтателем, точно так, как королевское общество смеялось над электрическими открытиями Франклина, – он был типографщиком, что же он мог знать об электричестве? Как мог он решить проблему, ставившую в тупик самых ученых его членов? И как мог Бёме, презираемый и безграмотный сапожник, научить чему-нибудь ученых нашего времени? Но это факт, что в сочинениях бедного сапожника лежит зародыш открытий, сделанных и еще не сделанных в физических науках.

Влияние Бёме

Мне хорошо известно, что это уверение опять встретит насмешки, которые встречало до сих пор. Но читатель, следивший за мной до сих пор, должен приостановиться, прежде чем присоединиться к насмешникам. Он получил доказательства, что я ничего не принимаю на основании одного авторитета, как бы высоко он ни стоял. Мне нужны доказательства, положительные доказательства всякого приводимого факта, прежде чем я приму его как факт. Следовательно, если с этой решимостью с моей стороны и после многолетнего изучения сочинений Бёме, имея к тому такой удобный случай, каким пользуются не многие, потому что иерофант, посвятивший меня в таинства немецкого теософа, бесспорно самый ученый бёмист и в этой, и во всякой другой стране – словом, единственный человек, понимающий его вполне, – если, при этих обстоятельствах, я держусь мнения, выраженного в предыдущем параграфе, оно не может не иметь основания. Но тот, кого не убедят доказательства Бёме в существовании Семи Свойств, не будет убежден никакими доводами. Сочинения Бёме имели глубокое и продолжительное, хотя тайное влияние на современную философию и науку. Даже Ньютон был многим обязан ему. Между бумагами сэра Исаака нашлись большие выписки из сочинений Бёме, сделанные собственной рукой Ньютона, и он оттуда узнал, что тяготение есть первый и основной закон природы. Разумеется, ученая обработка аксиомы принадлежит собственно Ньютону и слава его не уменьшается тем, что он узнал закон от Бёме. Ньютон зашел даже далее: он и доктор Ньютон, его родственник, устроили горны и несколько месяцев прилежно трудились, отыскивая тинктуру, о которой так обширно говорит Бёме. Но влияние этого автора еще поразительнее в сочинениях Франсуа Баадера, современного немецкого философа, который занимался учеными исследованиями открытий Бёме при свете – слабоуловленном, это правда, в зеркале его воображения. Величайшие философские мыслители этого и прошлого столетия упивались из источника сочинений Бёме, а системы Лейбница, Лапласа, Шеллинга, Гегеля, Фихте и др. явно пропитаны его духом, но недостаточно, и поэтому ни одна из систем не удовлетворительна. Гёте хорошо знал Бёме, и многие намеки в его сочинениях, не понятые критиками, были объяснены местами из Бёме. Таким образом, комментаторы и переводчики «Фауста» делали чрезвычайно смешные догадки о значении «матерей», к которым Фауст должен спуститься, отыскивая Елену. «Матери» первые три свойства природы, и все инструкции Мефистофеля Фаусту, прежде чем он спустился ad inferos[59], высокопоэтическое и в то же время философское описание их. Если бы ученые, вместо того чтобы смеяться над Бёме, изучали его сочинения, у нас не было бы дарвинизма, не было бы теорий об охлаждении сердца и не было бы президента Британского общества, распространяющего чудовищную доктрину о том, что жизнь на земле имеет начало в жизни, внесенной сюда обломками, отбитыми от других планет и небесных тел и упавшими на земной шар. Если бы даже была возможность хотя на одно мгновение допустить эту теорию, то все-таки она оставила бы без ответа вопрос: «Откуда произошла жизнь?» Не было бы у нас и Гёкслеев, и Тиндалей, уверяющих, что жизнь можно вложить в существо после создания материального тела, а это все равно что предположить, будто круг и окружность – две отдельные вещи, что прежде является фигура, потом ее округлость. Бёме, на которого смотрят как на мечтателя, показал бы им, действительным мечтателям, что жизнь заставляет тела обнаруживаться; когда желудь пускает отростки, это жизнь выходит наружу, прокладывает себе путь и облекается материей в своем движении, чтобы двинуться далее. Пусть ученые прочтут великолепную главу, начинающуюся так: «Мы видим, что всякая жизнь существенна: она обнаруживается зародышем существ». Чему теология могла научиться от Бёме, нельзя объяснить несколькими словами; тревожные вопросы о происхождении зла, предназначении плоти и крови Христа, которые должны возродить человечество, их свойство и действие глубоко и ученым образом изложены в сочинениях этого автора. Но так как он не имеет звания академика и даже обыкновенного образования, то его презирают, а между тем некоторые из этих самых людей верят обманам безграмотных спиритов, которые морочат свет ребяческим и нелепым вздором.