Читать книгу "Снег, уходящий вверх… - Владимир Максимов"

Мне захотелось увидеть не только профиль этой девушки. Я подошел поближе к ней и распятию и начал вставлять свою свечку в одно из гнезд огромного подсвечника, стоящего перед крестом, невольно коснувшись руки «мадонны» (так я ее окрестил).

Она обернулась…

Я приложил руку к груди и слегка поклонился, извиняясь за свою неловкость. Она поняла мой жест и… улыбнулась. Я тоже улыбнулся ей. И понял в тот же миг, что она настолько же прекрасна, насколько далека и недосягаема для меня. И что неумолимое время пронзает нас обоих.

Уже потом, ночью, – проводив в аэропорт своего друга и встретив через какой-то час в этом же аэропорту свою давнишнюю приятельницу, прилетевшую с другого края света, и приехав с ней в наш родной город и выпив изрядное количество шампанского, – я, лежа в темноте и глядя на колеблющиеся на потолке, запутавшиеся в тюлевых занавесках лунные блики, под легкое посапывание моей сонной подруги («Измаялась, наверное, в дороге. Такие баулы с фруктами везла»), свернувшейся калачиком, пытался воссоздать в памяти прекрасное лицо «мадонны». Но не мог. И понять не мог, чем оно меня так поразило. «Своим лица нездешним выраженьем?» Оно не фиксировалось – как не фиксируется пламя. Но мерцало во мне.

Теплый вечер просился в окно.

Надувал шторы. Они пузырились, воображая себя парусами, но этой оснастки явно не хватало, чтобы унести нашу комнату в звездное небо.

А этого так желалось.

Утром моя знойная (знойная – потому что последние пять лет она жила в Средней Азии, в Ашхабаде, и приезжала в наш родной город к своим родителям, которые почти все время жили на даче, не так часто) подруга заварила кофе, приготовила яичницу с ветчиной (мое любимое блюдо) и сказала мне, когда мы уселись завтракать в такой знакомой мне кухне:

– Видимо, я старею, Серж (ненавижу, когда коверкают мое имя – тем более на иностранный манер. Но ей я прощал эту корежку за давностью лет нашего знакомства и еще потому, что она так называла меня еще когда мне это нравилось. Я учился тогда на втором курсе института – она в восьмом классе. Мы были друзьями. Очень хорошими друзьями. Она поверяла мне свои сердечные тайны. Я давал ей советы. Тогда мне еще казалось, что я почти все знаю о жизни, о любви и – даю разумные советы. Потом, когда она поступила в иняз и как-то незаметно стала моей любовницей, но от этого наша дружба не проржавела – хотя обычно это вещи несовместимые, – я по-прежнему давал ей советы, а она по-прежнему в них нуждалась)… – Я сразу поняла вчера, что ты остался у меня только выговориться. – Она была, пожалуй, единственной женщиной, верящей в то, что я действительно смогу, напишу что-то стоящее. Может быть, поэтому я так любил с ней «потрещать». Тем более что наш диалог в основном проистекал посредством монолога. Она умела слушать. И я, рассказывая ей о чем-нибудь, как будто прикидывал вчерне будущий рассказ: старался поточнее подметить детали, поколоритнее обрисовать образы.

– Это обижает меня как женщину, но радует как друга… Что, здорово я подурнела?.. А впрочем, может, корень зла не в том. Вряд ли на что иное, кроме разговора, ты был вчера способен, ибо должна тебе заметить: пил ты с каким-то остервенением. Раньше этого что-то не замечалось. Ты что, Мальцев, алкашировать, что ли, стал? Поэтому я и почла за благо «скоренько уснуть», чтобы тебя лишний раз не травмировать. Да, еще – я же чувствую – ты вчера все время о чем-то другом думал. Ночью звал то какую-то Тому, то Мадонну. Одним словом, кати, Сережа, домой – колеса у машины не открутили, я выглядывала утречком – замаливай грехи, которых не было, но быть которые могли б.

На сей раз мы поменялись ролями. Монолог произнесла Света, а я его смиренно выслушал. К тому же я вчера действительно перебрал, что случалось со мной крайне редко, и мне было погано.

Я понимал, что у меня просто не выдержали нервы.

Начиная с телеграммы: «Погиб Сережа Мальцев. Приезжай = Костя», до вчерашнего дня как будто кто натягивал колками мои нервы, подобно струнам.

Долгих три дня смерть, вернее все ее безобразные признаки, играли на этих перетянутых струнах, и вчера они сорвались.

Я поблагодарил Свету за приют (хотя жил в двух кварталах от нее): «Спасибо, Света, за приют, где пиво с рыбою дают». (Это был наш давнишний «пароль». Когда-то, покидая ее на рассвете, я оставил ей такую записку, потому что накануне мы пили пиво с астраханской таранью, привезенной Свете знакомой стюардессой.) Светиных родителей – за то, что они, как обычно, откочевали на дачу и даже не подозревали, что их единственная дочь опять себя явила нашему тихому городу. Светиного мужа – восточного человека – за то, что он не препятствовал в свое время разводу и теперь она снова свободна. Судьбу – за то, что она мне подарила такого друга. («Нет друга лучше женщины – вот мой девиз. Но чтоб союз был тесен – не надо другу петь любовных песен». В данном случае все идеально совпадало). Поцеловал ее в висок, разумно полагая, что традиционный поцелуй ей бы пришелся не по вкусу, потому что перегар – даже после пасты с гвоздичным маслом – по-моему, все-таки есть перегар. Но даже этот пустяк усилил ее настороженность.

– Не стоит благодарности, сударь.

Я уже взялся за ручку двери, когда она тихо добавила: «Если одинокая женщина, не имеющая детей, теряет любовника, у нее почти ничего не остается. Я в этом смысле в привилегированном положении – у меня остается друг. Не так ли?»

Что я мог ей на это ответить? Она все понимала сама.

…А Серегу уже придавили землей.

Все – из праха и все возвратится в прах[13].

Год минул…

Вторая тризна…

Мне вспоминается длинный – буквой «П», как на свадьбе – стол в Галином доме в Котах. За столом разместилось человек тридцать, наверное. Неуместившиеся друзья и местные жители сидят на завалинке. Ждут своей очереди. Греются на солнышке. Покуривают молча.

На стол подаются последние блюда с закуской, добавляются рюмки и вилки.

В последнюю очередь из погреба вынимается: холодная в запотевших бутылках водка, буйный квас с хреном и медом, капуста с брусникой и просто брусника, омуль. Рыбаки – из местных – мгновенно лишают его костей и кожицы, разрезают на толстые, сочные куски и ставят тарелку рядом с блюдом, в котором «парит» картошка.

В доме душная тишина. Окна и двери – настежь.

Заметно старание придерживаться грусти.

Но жизнь берет свое. Нет-нет да кто-нибудь из говорящих шепотом рассмеется, а потом вдруг спохватится, дескать: «Что ж это я! Поминки ведь!»

Было выпито по нескольку рюмок водки. Менялись люди за столом.

Были сказаны обязательные тосты. Разговоры становились громче, оживленнее. Говорили в основном о хозяйственных нуждах, которые «теперь тягостно справлять одной» Галине и что ей надо в этом помочь.

«Надо ить дров заготовить. Крышу подладить» и т. д. и т. п. К чести говорящих надо заметить, что все в действительности и было исполнено, а не осталось просто словами.