Читать книгу "Третье отделение при Николае I. Сыщики и провокаторы - Исаак Троцкий"

Можно думать, что при всей выдержке его характера стойкость, с которой Шервуд противостоял судьбе, была в значительной степени напускной. Обитание в номерах «Hotel de la Stolarikka» вряд ли отвечало его желаниям и удовлетворяло требованиям, которые он предъявлял к жизни. И весной 1858 года он оказался в Петербурге, снова пытаясь напомнить о себе.

На этот раз он решился обратиться к брату императора, великому князю Константину Николаевичу, может быть по аналогии с его предшественником, бывшим покровителем Шервуда, великим князем Михаилом Павловичем. Рассказав о своих невзгодах и мимоходом обеляя себя упоминаниями, что «в деле Баташева… нисколько не был виновен, но по интригам так хотели Государю Императору доложить», что «записку о нравственном состоянии России», столь много ему повредившую, он представил «по желанию блаженной памяти… великого князя Михаила Павловича», он тут же приводит обычное объяснение своих злоключений: «Ваше Императорское Высочество, с Вашим проницательным взглядом, легко поймете, что оно почти не могло быть со мной иначе, я человек бедный и без всякой протекции, слишком много оставалось родных у декабристов 1825 года, а интриги, Ваше Высочество, чего не делают».

Переходя далее к изложению в самых жалостливых тонах своего бедственного положения («не имею дневного пропитания»), Шервуд просил о назначении ему единовременного вспомоществования, «ибо в продолжении многих лет живет только тем, что может занять», но тут же со своим обычным достойным видом прибавлял, что «чувствует себя в силах еще быть истинно полезным царю и отечеству, и если Государю Императору неугодно будет по каким-либо причинам, чтобы я поступил в военном чине на службу здесь, в С.-Петербурге, то умоляю Ваше Императорское Высочество исходатайствовать мне, по чину моему, казачий полк в Грузии…». Как видим, некоторые идеи и планы оказались у Шервуда довольно устойчивыми.

Гоголевский министр, как известно, уверял капитана Копейкина, что в России, некоторым образом, никакая служба не остается без вознаграждения. «Спасителю отечества» было пожаловано… 200 рублей серебром. Конечно, не о такой сумме думал Шервуд, когда подавал свою просьбу. В службе ему было отказано, и немудрено, что через несколько месяцев жена его подала на высочайшее имя следующую, не лишенную литературной выразительности и пафоса (если не считать последней, крайне обыденной фразы) петицию:

«3 ноября 1858 года

Ваше Императорское Величество!

Государь надежа!

Преклони ухо Твое и услыши глас рабы Твоей в день скорби ее вопиющей к Тебе; нет человека, Государь, без греха, но тот, кто спас отечество от безначалия, тот, который предохранил Александра благословенного от посягательства на жизнь его (чему служит доказательством высочайший герб, ему выданный), тот, — говорю я, — раба Твоя, через гонение и месть семь лет страдал как преступник, в четырех стенах в заточении, тот не имеет теперь ни хлеба, ни службы 60-ти лет.

Этот человек есть муж мой Шервуд-Верный, а потому, повергаясь пред престолом Твоим, прошу устроить его: или пенсию, или службой по милосердию Вашему. Крайность до того велика, что на квартире, где жили, все вещи удержаны и вынуждены переехать в нумер.

Вашего Императорского Величества,

Всемилостивейший Государь,

верноподданная Фридерика,

жена Шервуда-Верного».

Ни пенсии, ни службы Шервуд не получил, но 200 рублей ему снова бросили. Очевидно, он был уязвлен отношением правительства и, демонстрируя обиду и гордость (он ведь любил дать почувствовать в себе англичанина), перестал обращаться с просьбами, предоставив это дело жене. Таким образом, она получила в мае 1859 года еще 200 рублей, а в августе — 150. Но, конечно, все эти подачки не могли надолго выручить Шервуда, и в ноябре того же года он оказывается в долговой яме за неуплату 365 рублей содержателю гостиницы Федору Семенову.

В связи с этим делом в круг нашего повествования попадает еще один друг и приятель Шервуда, как и прочие его друзья, не совсем обычного склада. Человек этот был носителем одной из самых громких фамилий русской аристократии, но вместе с тем одним из наиболее ярких образчиков ее вырождения. Князь Алексей Владимирович Долгорукий был человеком со многими странностями. Окончив Пажеский корпус, он отдал недолгую дань царской службе, сначала кавалерийским корнетом, а позднее чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе князе Голицыне. Затем он пустился в различные спекуляции, записался в купцы, завел в Петербургской губернии свекловичный завод и, конечно, прогорел. Все эти полубарские затеи значительно растрясли не только его карман, но и голову, и в момент нашего с ним знакомства он уже не производит впечатления нормального человека. К этому времени у него остаются два господствующих интереса: фамильная гордость и магнетизм. И тому и другому он предавался с увлечением, даже написал несколько книг по месмеризму и магнетизму (одна из них носит модное тогда заглавие «Органон») и книгу по истории своего рода: «Долгорукие, Долгоруковы и Долгорукие-Аргутинские», изданную в 1869 году его сыном. С Шервудом у него было давнишнее знакомство; по крайней мере, в только что названной книге он рассказывает, что его мать, получив, еще во время его отрочества, от императрицы Александры Федоровны 1000 рублей на лечение сына, «по дружбе с Шервудом-Верным, отдала ему». Какие узы связывали Шервуда с княгиней Долгорукой, мы не знаем, но с сыном ее он должен был особенно сойтись по причине общего интереса их к магнетизму. Шервуд, как и многие авантюристы, питал живое влечение к оккультным знаниям, мы бы не удивились, если бы узнали, что он был суеверен. Так, сестре своей он писал из Шлиссельбурга: «Не теряй из виду только самого действительного рычага животного магнетизма, и тогда все будет хорошо. Он не только на честность имеет благодетельное влияние, но и целые царства предохраняет от несчастий. Кстати о животном магнетизме; нельзя ли тебе с болезнью Костеньки обратиться к магнетизму, сколько вспомнить могу, в Москве был весьма ученый магнетизер, он же и аллопат, кажется Вейнтраубен (видишь: одна фамилия уже — лекарство), и почему не попробывать, каких чудес на свете нет». Нет ничего удивительного, что у Шервуда нашелся общий язык с Долгоруким, и к моменту, когда все его покинули, лишенный чьего бы то ни было покровительства, он все глубже уходил на дно, этот «магнетизер и отец двух морских кадет», как он подписывался, встал на его защиту и спасение.

25 ноября 1859 года А. Долгорукий обратился к главному начальнику III Отделения князю В. А. Долгорукову с следующей лаконической просьбой:

«Ваше Сиятельство, князь Василий Андреевич.

Шервуд-Верный в долговом отделении, между тем в обеспечение иска на его описана его земля, всего 25 душ, а прежде 450… позвольте, Ваше Сиятельство, мне сделать воззвание к честному моему Московскому дворянству и купечеству.

Покорнейший слуга князь Алексей Долгорукий.

P. S. Буду ждать ответа, или же царя проситься».

Увлеченному родовыми преданиями и считавшему себя чуть ли не старшим в роду магнетизеру хотелось тряхнуть фамильной стариной, выступить, как некогда выступал излюбленный им герой, «отличный от буйного стрельца», Яков Долгорукий на защиту Отечества, поруганного в лице его спасителя Шервуда. Но на письмо его ему было объявлено, что «на основании существующих законов желание его удовлетворено быть не может». Однако энергия его не оскудевала. 26 ноября он сочинил Фридерике Шервуд прошение на высочайшее имя, скрепив его своей подписью «магнетизера больниц учреждений императрицы Марии, князя Долгорукого-верноподданного», а вслед за тем приступил к подписке, начав ее с наследника престола (или с брата императора — не знаем, кого он считал «первым верноподданным»).