Читать книгу "С театра войны 1877-1878. Два похода на Балканы - Лев Шаховской"

По рассказам, этот громадный обоз, голова которого находилась в Константинополе, а хвост только еще выходил из Филиппополя, двигался по шоссе под присмотром небольшого числа черкесов и нескольких рот турецкой пехоты. Наша кавалерия, державшая разъезды уже с 4 января за Филиппополем, натолкнулась на этот обоз и своим появлением в тылу у него и по сторонам довершила тот панический страх, с которым стремились мусульмане к Константинополю. Завидев русскую кавалерию, часть переселенцев бросилась от обоза бежать в горы и рассыпалась по равнине; женщины кидали своих детей, чтоб облегчить собственное бегство; другая часть переселенцев осталась при обозе. Черкесы и турецкая пехота открыли огонь по нашей кавалерии; вооруженные мусульмане также приняли участие в перестрелке. Наша кавалерия, в свою очередь, отвечала на огонь черкесов и турок. Завязалось дело у обоза, кончившееся поспешным бегством черкесов, турецкой пехоты и всех способных бежать переселенцев. Но в этом деле много мусульман – мужчин, женщин и детей было ранено и убито; потери нашей кавалерии простирались до 40 человек. В обозе остались, кроме того, слабые, больные, старики и грудные дети, не способные двигаться. Ночи 4 и 5 января были холодные, морозные, и множество этих переселенцев, оставшихся по слабости и болезни на дороге среди разломанных телег и убитых волов, закоченели у обоза или умерли от голода. Этим и объясняется та масса трупов, которую мы видели на нашем пути от Филиппополя к Адрианополю. Кроме того, почти одновременно с появлением нашей кавалерии за Филиппополем показались у Германлы первые всадники авангарда генерала Скобелева, и тот же самый обоз был застигнут на другом конце паническим страхом и брошен переселенцами, бежавшими в разные стороны.

Как бы то ни было, одна и та же раздражающая картина смерти и разорения тянулась непрерывно на 150 верст пути, и чем далее продвигались мы к Адрианополю, тем живее и ярче становились следы той неумолимой судьбы, которая обрушилась ныне на мусульманское население. Стали попадаться на пути между мертвыми и живые еще переселенцы, отставшие от своих семейств. Вот женщина, крепко обвившая руками телеграфный столб и плотно прижавшаяся к нему, она еще дышит. Мы предлагаем ей хлеба и вина. Она напрягает последние силы, чтобы спрятать поглубже в фату свое лицо, и с усилием отрывает руку от столба, чтоб отмахнуться от нашего хлеба и вина. Она всецело отдалась судьбе и к завтрему умрет от голода или закоченеет в ночь у телеграфного столба. Там, далее, мы видим среди трупов, разломанных телег, лошадиной падали мальчугана лет трех или четырех. Он сидит одиноко, поджав ноги, и наклонился над остатками потухающего костра; тут же около костра валяется труп старика в чалме; тощая собака обнюхивает труп. Казак-кубанец подъезжает к мальчугану и, не спрашивая его согласия, берет его к себе на седло, завертывает в бурку от холода и продолжает путь. Наши казаки подобрали много брошенных на дороге малых детей. Принц Ольденбургский нагрузил санитарные фуры и обозы своей бригады сотней подобранных на пути старцев, детей и женщин. Но эти голодные и умирающие на дороге мусульмане сами ни единым знаком, ни единым взглядом не молят о помощи и не ищут сострадания. Вчера они были тут господами, сегодня устилают здесь путь своими трупами, но спокойно, без ропота отдаются они постигающему их року.

Мы видим по временам партии болгар, шныряющих между разломанными телегами. Болгары роются в брошенном турецком имуществе, выбирают себе годные куски; тащат одеяла, посуду, одежды и навьючивают этим добром волов и лошадей, увозят уцелевшие телеги. Минутами нас возмущает эта картина. Мы подъезжаем к болгарам с угрозой, приказываем бросить награбленные вещи. Но болгарин, всегда застенчивый и пугливый, обнаруживает внезапно энергию, уверенность.

– То мое! – отвечает он твердо на наше приказание. – То отняли у меня турки.

Еще далее по дороге попадаются целые группы еле передвигающих ноги старцев, женщин с грудными детьми за спиной; они делают пять шагов вперед и присаживаются в изнеможении на землю. Еще далее группы становятся многочисленнее: все восточные типы, пестрые цвета, все усталые, убитые лица. Разбежавшись в первую минуту нашего появления за Филиппополем, они мало-помалу собираются снова близ Адрианополя и выходят на дорогу, чтобы продолжать свой путь на Истамбул. За Германлы мы нагоняем уже целый движущийся обоз: арбы и телеги скрипят, в них лежат больные и слабые, остальные идут по бокам пешком; женщины отворачиваются от нас, прячут свои лица в фату или просто обращаются к нам спиной. Чем дальше, тем обоз становится многочисленнее: арбы двигаются по четыре, пять и шесть рядов подряд, народа идут массы, словно река, колыхающаяся разноцветными, пестрыми волнами. Эта река течет, не обращая на нас внимания, занятая лишь своим собственным течением, не смешиваясь с нами, не обращаясь к нам. Это – переселение народа, нечаянно застигнутое нами. Оно продолжает на глазах у нас свое отдельное течение. Его волны уже нахлынули в Константинополь. Дальнейший их путь еще неизвестен. Мы застали на своей дороге только следы этого отлива мусульманского мира из его прежнего ложа.

Гурко прибыл 12 января в Германлы, где остановился на ночлег. От Филиппополя до Германлы турки сожгли все мосты на железной дороге, и поезда могут двигаться к Адрианополю, только начиная с Германлы. На станции железной дороги оказалось несколько вагонов и локомотивов, и 13-го Гурко продолжал путь к Адрианополю по железной дороге. После многих дней, проведенных на просторе, и непрерывной верховой езды, вагон кажется нам тесным и душным ящиком, в котором нас заперли на несколько часов. Из окон вагона мы видим с одной стороны холмистую местность, переходящую вдали в высокие горы, с другой тянется влажная низменность, поросшая рощами кипарисовых деревьев. По ней шумит Марица зеленоватыми волнами, то пропадая за деревьями, то вновь выходя на простор. День стоит солнечный, теплый. На всем лежит золотистый блеск. Мелькают на шоссе фуры, зарядные ящики, орудия, обозы, казачьи сотни, солдаты, идущие в колоннах поротно, побатальонно, с ружьями на плечах, словно движутся правильные серые квадраты, ощетинившиеся тысячами штыков. У полотна железной дороги течет все та же тесно сплоченная пестрая масса переселенцев. Вот промелькнули грозные укрепления, возведенные турками на естественных и искусственно насыпанных холмах. Раздаются звуки военной музыки, барабанный бой. Почетный караул на станции отдает честь подъезжающему генералу Гурко. Поезд остановился.

Генерал Скобелев встречает Гурко на станции, они обмениваются приветствием, и мы направляемся все через минуту верхом в город. До города три-четыре версты. Мечеть «Султан Селим» высится своими четырьмя минаретами и подавляет своей громадой остальные постройки. Вот и узкие улицы, и дома с навесами. Толпа любопытных смешанной национальности: греков, болгар, армян, евреев, несколько турок, наполняет улицы, раздвигается и теснится, чтобы дать дорогу. Из окон выглядывают женщины. Все смотрят на Гурко. «Гурко, Гурко», – слышится постоянно в толпе. Гурко останавливается на минуту, чтобы выслушать приветствие и короткую молитву, произносимую то болгарским епископом, то армянским, то еврейским раввином, наконец греческим митрополитом Дионисием. Этот Дионисий, известный турокофил, благословивший не так давно турецкие войска, шедшие на войну с Сербией, теперь благословляет нас.