Читать книгу "Дивертисмент братьев Лунио - Григорий Ряжский"

И снова внезапно взвывает сирена, во второй уже, в самый предпоследний раз. А Петром пока не пахнет, все они Петры, но его Пётр лишь один, и надо не ошибиться. И идет он вдоль карликового строя, вглядываясь и внюхиваясь в сынов своих. «Не пахнут ничем, – думает Иван, – как Дюка при жизни ничем не пахла». А сирена уже наготове, так он кожей всей чувствует и почему-то морщинистым пеликаньим зобом. И идёт, смотрит, медленно данные считывает, внимательно, осторожно, потому что, если промахнётся, главного сына лишится, Петра своего, первенца, и останется со вторым, неглавным, не царского племени, не с Первым. И тут сыны кончаются, шабаш коробкам и конец шлагбауму. Но вдруг... предпоследний из Петров начинает едва заметно шевелиться... и замирает, и принимается медленно воздухом уличным обволакиваться, через слезу как бы, через мягкий фокус, через мокрое и прозрачное двоится и обратно, назад, в единичное своё же возвращается.

И как ударило под дых в ту секунду – он! Петя это, Пётр, сын мой единственный и законный! И кричит что есть сил Иван на шлагбаум:

– Вот мой Пётр, я узнал его, он и есть мой главный и Первый!

Но уже вовсю сигнал раздирающий воет, окончательный и крайний, и воздух фабричный гадит и пожарит, но воя этого Иван не слышит, потому что думает сейчас счастливо для себя, что нашёл и что успел...

– Всё, Ваня, – говорит водяной Лунио, подойдя близко к Ивану, – свободен! – и кивает на единственно закрытый картон. – Забирай Карла своего и вали к себе в упаковочный цех, становись на обёртку и промежуточный загиб. А Петра мы отсюда унесём и в хорошие руки отдадим, в маленькие и добрые. – И приказным порядком машет рукой дюжине. Та, минус один упаковщик, с места снимается, коробки подхватывает с укольцованными по новой остальными карликами и за шлагбаум зашагивает, где Петра, не вовремя Гандрабурой угаданного, уже народ поджидает, маленький и добрый, делить и разбирать.

– Нет! – кричит Иван. – Нет! – И бросается следом за картонными солдатами водяного, но тех уже и след простыл. Как и самого Григория Наумыча. Как и шлагбаума при упаковочной проходной, как и этого мутного, неспокойного и непривычного дневного сна...

Он проснулся, поворочался ещё немного, стирая остатки жути, и пошёл в общую помывочную, натрясти на лицо холодной воды. И почти всё сняло как рукой, намного легче стало.

Через пару часов вышел на воздух, принял две большие пива уличного градуса и окончательно пришёл в себя, успокоился – почувствовал, что потеря Дюки уже стала для него не так ужасна, как было поначалу – в себе, не на людях: потому что теперь он по закону признанный отец её детей, и у обоих будет его отчество. А Григорий Наумыч подымет их, сдюжит, он и войну прошёл, и с лагеря бежал от фашистов, и лес на севере валил восемь с лишним лет, чтобы на этом месте дорогу пролаживать, сам говорил, когда выпивали с ним однажды и он позволил больше нормы. И он маленьких любит, ему не впервой таких подымать, а Ивану бы было впервой. Не говоря про всеобщий позор и надсмеяние.

А что сам жил теперь один, было очень кстати, хотя если сравнить с Франиной, его ладейка чуть проигрывала по площади. Но была зато шире той, хоть и не такая длинная. Этот шанс нельзя было упускать, и потому свою маленькую ювелирно-упаковочную мастерскую он разместил на поперечном, от стены до стены, рабочем столе прямо перед окном на улицу. И сидел там, уперев тридцать восьмые ступни сиятельных ног в батарейный радиатор. Было тепло, упруго и без болтанки. Рабочее место получилось не хуже, чем у командира пилотов авиалайнера первого класса, стоящего на приколе. И плюс ещё обильно светило от оконной панорамы, даже сильней, чем было у Лунио. Теперь можно было светло работать и одновременно исследовать глазами потребительский мир за окном. В редкие минуты творческого передыха Иван смотрел на улицу и представлял себе, какой из каких случайных заоконных прохожих какую из каких его законченных упаковок предпочёл бы на свой оригинальный выбор и вкус. И подо что. Изделие само по себе есть у каждого. А упаковка под него далеко не у всякого. Просто тот, у кого её нет, не знает, что она нужна и даже необходима любому человеку для спокойной уверенной жизни.

Не было у Ивана на этот счёт сомнений, ни малейших. Только не знал он теперь, как рассказать людям, всем этим потребителям красоты, что он, Иван, мастер упаковки и ходатай красивого, готов отдать им своё умение, свои таланты, свой накопленный опыт, чтобы разделить с ними радость творчества и вдохновенного труда в виде разнообразных коробочек, мешочков и мешков, конвертиков и пакетонов, пенальчиков и пеналов, футляров и футлярчиков, чехольчиков и чехлов, твёрдых, мягких и упруго-потвёрже, с затяжкою и без, с запором и на защёлке, с нежным внутрь или вывернутым наружу, мех или бархат, ткань или атлас, кожа или заменитель, со швом или на клею, быстрого пользования или на жизнь.

Там же на столе стал хранить запас материала, инструмент, собственные эскизы, сделанные по памяти в отсутствие готовых образцов, всегда нужные настоящему умельцу для восстановления старых и зарождения новых творческих упаковочных идей. Там же потихоньку складировалась, не занимая особенно места, и готовая продукция, в которой, правда, не просматривалось пока ничьей нужды.

Туда к нему и постучали негромко в один из дней. К тому времени отцовский стаж Ивана достиг уже солидного срока, но не перевалил пока ещё за Дюкины сороковины. Иван громким голосом отозвался на стук: давай, мол, заходи, чего зря дверь кулачить.

Это был Григорий Наумович. Уже после работы дело было, ближе к весеннему вечеру, но ещё светло.

– Можно, – спросил, – пройду, Иван? – Гандрабура разрешил, хотя удивился визиту этому. Могли ж и на производстве пересечься, коль прижало так.

– Разговор есть, – сказал Гирш и окинул глазами помещение комнаты. Увидал стол с причиндалами, отметил что-то себе мысленно, но без любого полезного вывода. И присел, вежливый, как обычно, хотя всё и в прошлом теперь. – Я, Ваня, просить тебя пришёл, – вымолвил Григорий Наумович. – Хочу опекунство оформлять на маленьких. Только говорят, ты их на себя записал, так ведь?

Иван молча кивнул. И добавил вдогонку:

– А как иначе, Григорий Наумыч, они ж мои обои. И я им отец. Им отчество надо ж какое-никакое, вот я и дал, на свидетельство.

Гирш понятливо кивнул и продолжил объяснять:

– Понимаешь, Ваня, это ещё не всё. При отсутствии матери, как у нас, нужно решение, выбор требуется: или детей забирает их отец, признанный и признавший, либо они достаются опекунам, назначенным комиссией, по результатам рассмотрения заявления на опекунство.

– Ну? – спросил Иван, начиная потихоньку запутываться. – И чего надо делать?

– Делать ничего не надо, – спокойно проговорил Гирш, думая, что от того, как поведёт он себя с этим мозголомом, так дело и обернётся, как бы отчаянно самому ему при этом ни было противно. – Надо только, чтобы ты не возражал, что мы... – он запнулся на миг и поправился, – что я забираю их из роддома и они будут проживать со мной, по адресу моей прописки. Вот и всё.

– А отчество как же? – на всякий случай поинтересовался Гандрабура, чтобы избежать укрытого неясным разговором подвоха. – Иванычи будут они или не Иванычи?