Читать книгу "Плоть и серебро - Стивен Барнс"

Прикрытые глаза Кулака блеснули извращенным удовольствием.

— Мотивы, — прохрипел он. — Удовольствие. Вознаграждение. Привязанность. Успех. — Напряженная пауза. — Трудность самой задачи.

Он испустил долгий вздох, определенно смакуя этот момент и ситуацию.

— Да, и даже любовь. Я люблю жизнь… когда она дает… мне в руки… сладкое сырье возможностей.

Он свел ладони, будто ощущая в них то, о чем говорит, и закрыл глаза. На лице его было выражение, похожее на безмятежность.

— И в ваши руки… она тоже положила… кое-что сладкое, — добавил он конспиративным шепотом, будто передавая некую тайную мудрость.

Марши наклонился ближе.

— Что вы имеете в виду? — снова спросил он, зная, что этим вопросом глотает наживку.

Единственным ответом ему была загадочная полуулыбка.

Марши забеспокоился бы о своем здоровье, если бы ему не захотелось выпить после этого маленького танца в челюстях дракона.

Но он пил мелкими глотками, а не стаканами, сведя брови и задумавшись, пытаясь разобраться в ситуации.

Кулак с ним играет.

Но зачем? Ведут его в первые коридоры запутанного лабиринта, построенного только потому, что Кулак не может противостоять искушению превращать людей в крыс в лабиринте, а других крыс в его распоряжении нет? Или это начало расплаты за испорченное удовольствие на Ананке?

Марши не мог точно сказать почему, но было у него такое чувство, что желания Кулака посложнее, чем просто месть, что его цели просты и ясны, даже если методы их достижения не таковы. Но можно ли разглядеть эти цели за всеми дымовыми завесами и зеркалами?

А какие мотивы у меня?

Старый паразит знал, что эти самые Руки Помогающие несут на Ананке облегчение и считал, что это забавно — или хотел, чтобы Марши думал, что он так считает. Так первое или второе? И в любом случае — зачем?

Невозможно решить. Каждое слово Кулака взвешено, каждое выражение его лица — манипуляция маской. Любое сходство с человеческими проявлениями искусственно. Тот единственный раз, когда он проявил свою истинную сущность, показал нечто такое, чего Марши надеялся никогда больше не увидеть. Лишенная совести эгопатия, безжалостная острота и просто огромного масштаба злобность, горевшие у него внутри, были настолько за пределами человеческой нормы, что с тем же успехом Кулак мог бы быть пришельцем.

Кулак никакой информации не выдает, в этом можно не сомневаться. Все, что он предлагает, должно быть отравлено — бесплатный завтрак, где вместо масла бутерброды мажут мышьяком. Самым разумным и безопасным образом действий было бы закрыть дверь клиники, дистанционно установить у медкойки режим поддержания пациента до самой станции Боза и постараться не брать все это в голову.

Еще глоточек. Напоминание, что забвение выпускается во вкусной и удобной жидкой лекарственной форме.

Но не удавалось стряхнуть с себя ощущение, что Кулак держит его под контролем. Манипулирует им, хотя и очень тонко по сравнению с грубой и безжалостной манерой, которая сломила сопротивление Марши там, на Ананке. Он хочет начать новую партию. И что-то есть такое, что он хочет увидеть на кону. Он же фактически предложил все, что украл у Братства, в качестве стимулирующего платежа.

Еще глоток. В стакане четкий ответ. Еще немножко, и все перестанет иметь значение.

Он заставил себя поставить стакан, не допив до половины. Может быть, самое время позвонить Салу Бофанзе в Институт Бергмана. Он каждый день имеет дело с Медуправлением, и может чего-нибудь знать про этот самый Фонд Рук Помогающих.

Последний раз он говорил с директором института чуть больше двух недель назад, когда спас Кулака от Сциллы. Увидеть выражение лица Сала, когда он рассказал ему простое решение проблемы Эффекта Кошмара, — это был один из высших моментов всей жизни.

Кто бы мог подумать, что человек, выросший в лунном африканском анклаве Мандела, знает индейский боевой клич или ирландскую джигу? Сал испустил первый и энергично исполнил вторую.

Успокоиться он смог не сразу. Когда это произошло, Марши изложил ситуацию на Ананке и запросил немедленную помощь. Потом он сказал Салу, что должен на время остаться. Сал обещал сделать все, что может.

Когда через несколько дней пришел приказ улетать с Ананке и взять курс на станцию Боза, Марши сам себя возненавидел за облегчение, которое при этом испытал. И в то же время разозлился, что ему не разрешили остаться хотя бы до тех пор, пока придет помощь. Злость и чувство долга победили. Он снова позвонил Салу попросить разрешения остаться по крайней мере до прибытия помощи — хотя к тому времени это было уже только чувство долга, а не желание остаться.

К его большому удивлению, его соединили прямо с Медуправлением. Неулыбчивая женщина с китайским лицом и фебанским акцентом, к которой направили его звонок, попросила его изложить свое дело. Он начал излагать свою просьбу, запинаясь и заикаясь. Она резко его прервала, указав, что вопрос уже был рассмотрен, и что шесть дней, которые ему были предоставлены, — это более чем щедро.

Когда он попытался спорить, она холодно его известила, что срок в шесть дней может быть срезан до четырех, до двух и вообще до нуля, и прервала связь, даже не дав возможности спросить, почему он говорит с ней, а не с Салом.

На этот раз его звонок хотя бы попал в кабинет Сала. Он узнал стол из настоящего дерева и метровой высоты эмблему скрещенных серебряных рук на стене над столом.

Но человек, сидящий за столом Сала и глядящий на Марши, не был его старым другом. Это был белый, с резким ртом, лишенным выражения лицом и прямой спиной, чья жизнь была посвящена тому, чтобы отдавать — и беспрекословно выполнять — приказы. Если плотно сидящий на нем костюм резкого покроя и не был мундиром, то вполне за таковой мог бы сойти.

Говорит Шнаубель. — Он взглянул на серебряные руки Марши, и его поза неуловимо изменилась. Вместо напряженного внимания явилось нетерпение чиновника, вынужденного иметь дело с докучным нижестоящим. — Изложите ваше дело.

— Простите, я хотел бы говорить с Салом Бофанзой, если это возможно.

Ответ был немедленным и недвусмысленным:

— Это невозможно. Доктора Бофанзы в настоящее время нет на месте… — Синие глаза человека на экране скользнули в сторону. Руки его видны не были, но по легкому движению плеч было видно, что он обращается к справочнику… — Доктор Марши.

Я знаю, как тебя зовут и кто ты, — говорило его лицо с еле скрытым презрением.

— Вы не могли бы мне сказать, как я мог бы с ним связаться?

Сал всегда был на месте. Бергманская программа была его жизнью. Его преданность работе института и тем, кто стал первыми и единственными бергманскими хирургами, была всепоглощающей. Он не был женат и жил в номере рядом со своим офисом. В тех редчайших случаях, когда он покидал институт, он брал с собой прибор полной связи, чтобы немедленно откликнуться на вызов тех, кого, быть может, лишь голос друга мог удержать от самоубийства.