Читать книгу "По естественным причинам. Врачебный роман - Нина Люкке"

подметает пол, а затем уходит и возвращается с чашкой кофе, которую ставит на полку под зеркалом.

Спустя какое-то время я наконец решаюсь поднести чашку к губам, пью кофе мелкими глотками. Парикмахер начинает расчесывать мокрые волосы. Никаких вопросов, никаких комментариев, ни слова. Я так признательна ей за молчание, что начинаю снова плакать. Как же нам всем не хватает именно такой заботы, насколько же лишними зачастую бывают слова. Нам вечно не терпится все обмусолить, мы кричим во весь голос, тогда как рецепт прост – нужно лишь держать рот на замке. Пожалуйста, молчи, не говори и не делай ничего, сиди спокойно, не корчи гримас – просто подожди и дай мне выплакаться.

Постригшись, я выхожу на улицу и направляюсь на площадь Йонгсторгет, где уже включили фонтан. Вода сверкает в лучах солнца, в сумке вибрирует телефон, но я не обращаю на него внимания, ведь теперь мне ничего не стоит проигнорировать его. Я присаживаюсь на одной из террас на площади и заказываю бокал пива.

Я подумываю пойти в туалет, бросить телефон в унитаз и нажать на кнопку слива, и тогда всем, кто захочет со мной связаться, останется лишь разжигать сигнальные костры и отправлять почту с голубями. Однако я тут же осознаю, что это равносильно тому, чтобы не выпускать телефон из рук и ежесекундно его проверять. Это все равно что оставаться во власти телефона. Выбросить его или прижимать его к груди – по сути, одно и то же. В свое время я получила телефон в подарок, он наверняка стоил не одну тысячу крон, так с чего бы мне вдруг его выбрасывать.

Вибрирование утихает, затем начинается снова. Бьёрн имеет обыкновение отправлять много коротких сообщений, вместо одного длинного, так ему проще в случае необходимости стирать сообщения и скрывать их от Линды.

Я знаю, что сейчас Бьёрн сидит на скамейке на детской площадке, приглядывая за одним из внуков, который спит в коляске, тогда как жена и дочь ходят по магазинам в поисках свадебного платья, кофеварки или чего-то еще, и я знаю, что ему особенно тяжело еще и оттого, что сейчас выходные. Два долгих дня, полных заботы о детях и внуках и недовольства Линды.

Но скоро все наладится. Да, Бьёрн, все наладится. Начнется рабочая неделя, все пойдет своим чередом, дни рождения, клуб гурманов, утро, вечер. Будь терпелив. Время лечит, как сказала бы мать.

На пути в дом престарелых я думаю о том, что все кончено. Я иду вверх по улице Бугставейен и пытаюсь осмыслить собственную реакцию на это осознание, но меня отвлекают люди и животные, магазины и субботняя торговля, солнце, которое бесцеремонно светит, и пара, которая обедает на террасе кафе. Интересно, чем сейчас занимаются Бьёрн с Линдой, спрашиваю я себя, пытаясь настроиться на прежний лад, но ничего не выходит. Колеса не желают крутиться. Ну и что, думаю я. Что с того. Какое мне дело до всего этого. Какое мне дело до этой чужой семьи во Фредрикстаде. Да, я согрешила. Но я уже расплатилась по счетам. К тому же я больше не пью. И я иду навестить мать.

При входе вдоль стен сидят слабоумные старики и таращатся на меня и на все, что движется. Они любят здесь собираться. Словно младенцы, они не осознают, где кончаются они сами, а где начинается мир.

Одна женщина встает и указывает на меня пальцем.

– Кто ты? – ревет она скрежещущим голосом, что заставляет подняться со скамьи и других. Так происходит всякий раз.

– Ты приехала за мной? – мямлит кто-то. – Сейчас? Уже? За мной?

Раньше я боялась этой хищной крысиной стаи, но теперь замедляю шаг, ведь с тех пор, как я поселилась в клинике, здешнее беспокойство и безумие кажутся чем-то нормальным. Но если я буду оставаться здесь слишком долго, один из них может напасть. Однажды какая-то старуха влепила мне пощечину. Она просто подошла ко мне и ни с того ни с сего с силой шлепнула меня по лицу. Санитары сказали, что она их всех уже перелупила и что я не должна воспринимать это на личный счет. Вообще, ей самое место в психиатрической лечебнице, но поскольку она раздает затрещины не слишком часто, а в остальное время спокойно сидит, ест и выполняет все, что ей говорят, ее продолжают держать здесь.

На пути в палату матери я встречаю Странника. Этот костлявый и худой как щепка старик целыми днями бродит по коридорам и отказывается есть; его приходится кормить через зонд. Странник останавливается прямо передо мной и замирает, впившись взглядом мне в глаза. Так он стоит секунд десять, затем вдруг фыркает и начинает трясти головой.

Наконец он уходит. Я никогда не видала его другим. С того самого момента, как мать поселилась здесь, каждую субботу на протяжении этого года он вел себя так, словно прекрасно знал, чем я занимаюсь, и своим фырканьем выражал презрение ко мне от имени всего человечества.

Матери нет в палате.

– Думаю, ваша мама в комнате отдыха, – говорит проходящая мимо медсестра. Она направляется в ту же сторону, так что мы идем вместе.

Много лет прошло с тех пор, как мать начала бродить по подъезду в ночной сорочке, стучать в двери к соседям, а потом браниться на них, поскольку не могла понять, почему ей не открывают, когда она стучится к себе. Спустя какое-то время она возомнила, что все только и хотят ее обокрасть, и стала прятать в квартире, в подвале и на чердаке дома свои немногочисленные украшения и ценности. Потом она благополучно забывала, куда все это засунула, и думала, что это дело рук воров. Когда же я находила «пропавшую» вещь, мать утверждала, что воры снова пробрались в дом и подкинули украденное обратно. В какой-то момент она вдруг стала агрессивной, что было довольно странным, ведь, хотя она никогда не отличалась дружелюбностью, она всегда вела себя спокойно и рассудительно; теперь же на нее то и дело находили неистовые приступы ярости, и, заподозрив меня в краже ее плаща, она начинала кричать на меня во все горло. Когда я открывала шкаф и указывала на вешалку с плащом, она говорила, что я нарочно вернула его на место, чтобы замести следы.

Сейчас мать уже не помнит, кто я такая; она не помнит ничего из своей прежней жизни. Для нее я – человек из ее новой, настоящей жизни, она подозревает, что нас что-то связывает, но не знает,