Читать книгу "Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма - Ольга Великанова"

Голосам за либерализацию религиозной политики противостояло множество требований продолжения дискриминации. Воинственные активисты подняли свой голос и отвергали религиозные свободы. Какие у них были аргументы? Повторяя пропаганду, они утверждали, что церковь была старым врагом, который боролся против революции, и что священники не вкладывают свой труд в строительство социализма. Они боялись, что избранные в советы священники могут отомстить своим преследователям. Красноармеец Калганов возражал против избирательных прав священников, потому что они были предателями рабочего народа, и в будущем войне они могут предать социалистическую родину[519]. Антиизбирательные требования дополнялись многочисленными предложениями о том, чтобы все храмы были закрыты и переоборудованы в культурные учреждения (16 требований, ЦИК). Свобода религиозных ритуалов, особенно крещения и обрезания, должна быть ограничена (280 требований, ЦИК), религиозная пропаганда должна преследоваться (7 требований, ЦИК), религиозное образование детей и священников запрещено, а священники и их дети (вместе с бывшими кулаками и преступниками) должны быть исключены из военной службы[520]. На самом деле почти все эти ограничения действовали и ранее, и многие участники дискуссии весьма агрессивно требовали их сохранения.

Свидетельства нетерпимости по отношению к священникам, церкви и религии особенно интересны, если учитывать высокую степень религиозности населения. Через два месяца после обсуждения конституции в январской переписи 1937 года 57 процентов населения СССР заявили, что являются верующими. Историческая литература дебатирует уровень народной религиозности в 1930-х годах – был ли он по-прежнему высоким или снизился из-за антирелигиозной пропаганды? Большинство исследователей считают, что реальное число верующих было еще выше, поскольку накануне переписи среди верующих шли скрытные, но горячие споры о том, следует ли утаивать свою веру или сообщать ее переписчику. Преобладала тенденция скрывать религиозность чтобы избежать ожидаемых репрессий, лишения продовольственных карточек и так далее[521]. Некий Карпов, счетчик в переписи, отчитывался перед своим начальством:

Когда начинаешь спрашивать о религии, что мол верущий или нет, то массы отвечают с большой осторожностью и недоверчивостью и упоминали, что это ловушка, мол скажи, что верующий, то впоследствии найдут концы и спрячут [в тюрьму], лучше быть неверующим. Теперь население находится в непонимании[522].

Вопрос о религиозной принадлежности был включен в перепись по настоянию Сталина. Он лично утвердил окончательный вариант вопросника. Счетчиков инструктировали интересоваться «нынешними убеждениями», а не религией, данной человеку его родителями, например, при крещении[523]. Очевидно, что организаторы хотели оценить прогресс секуляризации и эффективность своей антирелигиозной политики. Именно этот вопрос переписи вызвал нервозность и даже протесты в обществе. Накануне восемь ленинградских рабочих написали в ЦИК:

Просим вас отменить графу в анкете о переписи в вопросе религии. Конституция дала право совести, исполнять обряды религиозных отправлений, но этот вопрос при переписи многих верующих заставит говорить неправду, потому что до Конституции это преследовалось. А потому как видно из газет многие не доверяют не только простым смертным (т.е. переписчикам. – О. В.), но даже лицам занимающим высокие партийные должности и целые учреждения. Вам понятно, что великие противники Религии из времен Римской жизни [в Древнем Риме] не применяли таких способов для розыска верующих. Мы просим Вас довести нашу просьбу до товарища Сталина и отменить это распоряжение опроса верующих. Это большая несправедливость, ответственность за которую падет на виновных от Бога[524].

Эти свидетельства объясняют логику сокрытия религиозности, демонстрируют высокий уровень тревоги и недоверия к государству и конституции на низовом уровне и устойчивость религиозности в 1930-х годах. Данные переписи руководство восприняло как провал государственной атеистической пропаганды. Крестьяне не работали в полях в религиозные праздники, а рабочие, связанные производственной дисциплиной, выражали возмущение необходимостью выхода на работу в эти дни. Услуги священника по-прежнему пользовались большим спросом в обществе, как показал Аржиловский, работавший счетчиком переписи населения: «Все таки призрак религии еще существует; даже духовенство может кормиться. Несмотря на 20-летие перевоспитания, все-таки еще есть люди верующие и на вопрос анкеты о религии отвечают определенно: верую. Старая привязанность, старые навыки…»[525]. Сводки НКВД сообщали об уважении к священникам среди депортированных крестьян. Высланные на Дальний Восток отказывались от работы в религиозные праздники, хотя и под угрозой репрессий и голода. Толпа из 200 человек попросила разрешения посетить церковь и послать к ним священника[526].

Каждый раз, когда угроза репрессий отступала, сразу же возрождалась народная религиозность: так это было летом 1936 года под влиянием конституции или позже, когда в эмиграции некоторые бывшие советские молодые люди, выросшие при атеизме, обращались в веру[527]. Население оккупированных нацистами территорий вновь открывало церкви. В 1955 году многие взрослые крестились[528], многие обратились к религии во время Перестройки. Все это свидетельствует о стойкости веры в крестьянской культуре, несмотря на репрессии и модернизацию. Стивен Смит утверждает, что жестокий натиск сталинской модернизации и специфика российского кризиса активизировали «магические ресурсы народной культуры»[529] как защитный механизм адаптации.