Читать книгу "Липовая жена - Дина Рубина"

И он спокойно и даже бесстрастно, как и полагается представителю своего народа, поведал мне, что несколько лет назад они с женой пережили трагедию: внезапно умер их старший сорокалетний сын, оставив вдову – бездетную, так что эта ниточка рода оборвалась.

– Оставался у нас еще младший сын, которому тогда стукнуло тридцать девять, – тоже женатый, и тоже – как моя супруга говорила – «пустопорожний». Мы уж смирились с мыслью, что не увидим продолжения путей рода… И вдруг в прошлом году произошло чудо: наша невестка родила дочку! Невестка только на два года младше нашего сына, старовата для первородящей, но роды прошли благополучно, и вот… Дай-ка я тебе покажу!

Он извлек из внутреннего кармана пиджака бумажник, достал небольшую пластиковую карточку величиной с кредитку и протянул ее мне. Это была фотография внучки – крохотной японской куколки не старше шести месяцев, лежащей на роскошно вышитой подушке, обрамленной цветами… Само дитя было одето в миниатюрное, расшитое золотом красно-синее кимоно, а на почти лысой головке красовался капюшон, тоже расшитый цветами и украшенный бубенчиками.

– Это моя внучка, – с торжественной гордостью произнес Икуо.

– А как ее назвали?

– Юно, по имени древнеримской богини, супруги Юпитера. Мой сын помешан на древней мифологии с тех пор, когда еще комиксы читал. Но имя Юно и по-японски звучит неплохо.

– Она так изысканно разодета… – заметил я, рассматривая очень дорогой, судя по всему, наряд для такой крошки: ведь, как и все младенцы, она скоро из него вырастет. «Довольно затратно», – отметил я про себя.

– Это традиционный свадебный японский наряд, – пояснил Икуо с загадочной улыбкой.

Ну да, как я сам не догадался! Два года назад мы с женой побывали в Японии, в Киото, и в один из воскресных дней вышли пройтись по аллеям роскошного парка в центре города. И там, неподалеку от старинного храма, увидели несколько пар в ожидании обряда бракосочетания. Очень красочное зрелище: женихи в костюмах самураев, а невесты в шелковых, изумительно расписанных кимоно, в высоких головных уборах с бубенчиками. Едва слышный тоненький звон сопровождал шаги прекрасных девушек…

– Невестка придумала заказать специально для меня этот снимок, – проговорил Икуо, по-прежнему улыбаясь. – Вручая его мне, поклонилась, как подобает по традиции, в пояс, и сказала: «Многоуважаемый тесть мой, Икуо-сан! Да продлятся ваши годы до ста лет и больше! Но духи предков могут затосковать и призвать вас к себе раньше срока. И когда придет пора вашей внучке Юно ступить на свадебный ковер, может случиться, что вы не будете присутствовать на ее свадьбе, и это омрачит ее радость. Тогда я покажу ей этот снимок, чтобы она знала, что и вы видели ее в свадебном наряде, и значит, как бы присутствовали на ее свадьбе…»

Довольный и гордый дед, Икуо-сан вложил в бумажник фотографию внучки, подмигнул мне и вдруг нараспев произнес:

Помни, друг: в лесной глуши

Прячется сливовый цветок…

Даже произнесенные по-английски, эти строки были японскими по самой сути своей. Как и утешение моего коллеги. Я поблагодарил его за сочувствие и намек на счастливое будущее, и мы расстались наилучшими друзьями.

А утешение его подействовало на меня самым странным образом. Я полностью отдал себе отчет, что и мне не придется присутствовать на свадьбе внучки, тем более что она даже не родилась. И на душу легла еще одна прозрачная тень.

Дома я заглянул в Интернет и нашел тот загадочный, как все японское, неуловимо грустный стих Мицуо Басё, написанный в семнадцатом веке. Пожалуй, надо родиться японцем, чтобы понять его до конца:

Он дыни растил

В этом саду, а ныне –

Холод вечера тут.

Пальму посадил,

И впервые огорчен,

Что взошел тростник.

Помни, дружище,

В чаще лесной

Прячется сливы цветок.

Снег кружит, но ведь

В этом году – последний

День полнолунья.

Мэри[1]

…Все подбираюсь рассказать тебе о Мэри и не знаю, с какого конца подступиться.

Странное дело: мне почему-то не хочется, чтобы эта история тебя повеселила, хотя она и смешная до упаду. Все в ней смешно, в этой истории, смешно до чертиков…

В общем, когда в прошлом году я перешла работать в этот новый салон недалеко от дома, меня предупредили, что здесь время от времени появляется странный такой мужик, который называет себя Мэри. Я только плечами пожала: мало ли кого заносит на наши лужайки вечной молодости и гендерной вариативности.

И однажды он появился.

Я сидела одна на фронт-деске – стойке, за которой мы отвечаем на телефонные звонки и назначаем очереди, – жевала сэндвич с яйцом-тунцом и листала журнальчик: время обеденное, никого нет.

Вошел, стеснительно пробрался к стойке и говорит:

– Hi, my name is Mary…

Я подняла голову и чуть язык вместе с откушенным тунцом не проглотила. Так, думаю, спокойно, парень, все нормально, ты – Мэри, я – Джон. Натянула профессиональную улыбочку, как здесь полагается, и спрашиваю свое традиционное и привычное, как мыло в туалете, могу-ли-я-чем-помочь, про себя уже понимая, что помочь ему не сможет даже опытный психиатр.

На первый взгляд – мужик как мужик, вроде и представительный, лет этак сорока: высокий, волнистые темные волосы с небольшой проседью, то, что называется «перец с солью», очки в массивной оправе, серые глаза чуть навыкате и крупный нос – красноватый, как бывает, когда парняга закладывает за воротник или, скажем, в разгар длительного насморка. Короче, нечто вроде укрупненного Вуди Аллена: такой мудаковатый симпатяга в сильно потрепанных джинсах. Но вот огромные, самоварного золота клипсы в ушах, и – поверх мужского свитера – бусы в три ряда, примерно той же стоимости, доллара два…

Вот такой незаурядный чувак предстал передо мной.

Явился он, оказывается, на «фэйшл», и я сразу успокоилась: мне один черт, чью морду мять, я профессионал, человек кирзовый, без сантиментов. Велела снять все побрякушки, уложила его на кушетку, начала процедуру…

Скажу тебе откровенно: вообще-то, нам не к лицу осуждать или там перебирать клиентов, мы в своем отточенном мастерстве должны быть покладисты и бесстрастны. Но эта, блин, офелия, с самого начала вызвала у меня какое-то… брезгливое отторжение. Понимаешь, я живу здесь почти четверть века, а это срок почище лагерного; необратимые процессы в мозгу, конечно, происходят, ибо бытие, как ни крути, наше сознание еще как обминает. Но все же насчет разных гендерных затей и прочих карнавальных забавок у нас, у советских, крепкая закваска и собственная железобетонная камасутра. Мы – люди, просмоленные комсомолом, и жить посреди гостеприимной чужбины с ее декларативной свободой морали предпочитаем, так сказать, старым казачьим способом.