Читать книгу "Плохая дочь - Маша Трауб"

– Вас обманули, – сказала мама вдове. – Эта доска с фигурами стоит в четыре раза дороже.

– Мне не надо в четыре раза, мне надо сейчас! – закричала вдова. – А сейчас я должна тебе все отдать!

– Не отдавайте. Положите в гроб, – ответила мама.

– Нет, я сейчас его убью. Я его прямо на похоронах убью, чтобы все видели! Как я могу выбирать? Между тобой и гробом? Еще бы он мне написал, чтобы я доску в Терек выбросила! Почему он своим детям доску эту проклятую не оставил? Нет, лучше я тебе ее отдам и в Терек выброшу вас обеих! Потом выловлю, тебя на поезд посажу, а доску себе оставлю!

– Может, все-таки в гроб? – предложила мама.

– Уйди сейчас немедленно! – закричала вдова. – Нет, постой. Объясни мне как женщина, так, чтобы я поняла. Почему вы его называли «Георгич – два коня»?

Мама вздохнула и начала рассказывать про фигуры, дебюты. Вдова замахала на нее руками.

– Уйди! Ты такая же, как мой покойный муж, что б он там, на небесах, всегда проигрывал!

Сейчас я понимаю – когда вдруг на фоне большой беды требуется решить проблему, которая кажется безумной, не к месту, не ко времени, это позволяет сохранить рассудок. Так и вдова Валерия Георгиевича, которая не представляла, как жить дальше без мужа, одной, вынуждена была принимать решение – отдать шахматную доску моей маме или положить в гроб мужу? Она ходила по селу и спрашивала совета – как поступить? Мнения разделились. Кто-то советовал в гроб, кто-то – отдать Ольге. Ведь Ольга Георгича к жизни вернула, когда он ничего не хотел. Никакие отвары не помогали. От смертельной тоски спасла и несколько лишних лет жизни подарила. Он тогда лежал на диване и умереть хотел. А когда Ольга к нему в кружок шахматный пришла и начала на соревнованиях побеждать, так он сразу про свой диван забыл! Каким счастливым ходил!

– Он так не радовался рождению детей, как Ольгиным победам, – ревниво замечала вдова.

Что было чистой правдой. «Георгич – два коня» обрел в маме не только лучшую ученицу, но и смысл собственной жизни, которая казалась ему прожитой бесполезно и бездарно. Мама играла блестяще, как мужчина. Запоминала легко и быстро. Лишь в одном учитель и ученица так и не сошлись во взглядах. Тренер считал, что шахматы – чистая красота, наивысшее наслаждение, истинное сумасшествие, безумие. Георгич твердил, что играть нужно всегда. Ради себя, ради самой игры. Мама же перед очередным турниром всегда интересовалась – какой будет приз в случае победы? Если грамота и кубок, то отказывалась участвовать. Если победителю хотя бы был обещан торт, соглашалась. Мама всегда играла за что-то, позже – на что-то. Георгич чуть ли не головой об доску бился, но так и не смог переубедить свою ученицу – безусловно талантливую, но столь же циничную, равнодушную и расчетливую.

– Ты можешь прожить без шахмат хоть один день? – кричал Валерий Георгиевич.

– Да хоть неделю, – пожимала плечами мама.

– Нет! Неправильный ответ! Ты минуты не должна проживать просто так! Шахматы должны быть в твоей голове постоянно. С ними засыпать и просыпаться. Ночью во сне ты должна решать задачи! Они должны быть здесь! – Георгич хотел постучать по маминой груди, но, видимо, вспомнил, что перед ним девушка, а не парень, и постучал по своей.

– А остальная жизнь? – заметила мама.

– Нет другой жизни. Вся жизнь здесь. – Валерий Георгиевич стучал кулаком по шахматной доске.

– Дай мне слово, что не бросишь. – Перед маминым бегством в Москву тренер дал ей клочок бумаги, на котором был записан телефон. – Это мой друг. Однополчанин. Он тебя возьмет в свой клуб.

– Спасибо, – ответила мама и засунула бумажку в чемодан.

– Нельзя так. Если тебе дан талант, его надо отработать. Ты же его разбазариваешь. Играй хотя бы для себя, – тихо сказал Георгич. У него не осталось сил на споры.

Валерий Георгиевич протянул руку, мама протянула свою. Они обменялись мужским рукопожатием. Тренер ушел, не оглянувшись.

После маминого бегства Георгич пытался найти утешение в других учениках. Объявил набор всех желающих, даже маленьких, в надежде увидеть в каком-нибудь ребенке хоть малейший проблеск таланта. Но всех сравнивал с Ольгой, без конца повторяя: «А Ольга бы такой ход не сделала, Ольга бы такую глупую ошибку не допустила». Валерию Георгиевичу маленькие дети быстро надоели, да и среди старших он не видел замены своей лучшей ученице. Кому-то не хватало характера, кому-то выдержки, кому-то наглости и дерзости. Но главное, его уже никто не мог удивить – красотой игры, неожиданным ходом, внезапным прорывом, когда кажется, что партия проиграна подчистую. У Георгича больше не заходилось сердце, не было того выплеска адреналина, доводящего почти до инфаркта, когда он наблюдал за игрой моей мамы и наслаждался ею.

После маминого отъезда тренер стал сдавать. Быстро, почти стремительно.

Валерий Георгиевич вместе с доской оставил ученице пожелание – чтобы она научила своих детей и внуков играть в шахматы. Передала наследникам его доску, если вдруг вдова примет решение ее отдать. Пусть фигуры чувствуют руки, пусть не умирают, засунутые за ненадобностью в шкаф.

Мама убедила себя в том, что если природа отдохнула на мне, то талант непременно передастся моим детям. Она учила своих внуков играть, и они оба знают – если приезжает бабушка, надо доставать шахматную доску. Но лишь ради бабушки. Сын играет прилично, но редко, хотя ходил заниматься в шахматный клуб и имеет разряд. Дочь играет, потому что бабушка ее смешит, всегда позволяет выигрывать, и шахматы стали своеобразным ритуалом – где бабушка, там и шахматы.

Эту часть завещания мама выполнила – научила играть внуков. Но главную – нет. Шахматная доска с резными фигурами в нашей семье не сохранилась и не перешла по наследству. Мама на мой вопрос, где она, отмахивалась – много переезжали, забыла где-то, уже и не вспомнишь. Как с моими золотыми сережками – подарком бабушки.

И лишь спустя много лет мама призналась. Доску продала. Но в хорошие, достойные руки. Не просто коллекционеру, а знатоку и ценителю. Который понимал, что покупает. И обещал относиться к доске с уважением. Заплатил больше, чем просила мама.

– Почему ты ее продала? – спросила я, не понимая, как можно было вообще на это решиться. Ведь доска могла стать частью истории нашей семьи, сокровищем, подтвержденным воспоминанием.

– У меня больше ничего ценного не было. Ни фамильных бриллиантов, ни золота. Ничего. Только эта доска. Надо было заплатить за операцию, – спокойно ответила мама.

* * *

Я плохо это помню – детской памяти свойственно избавляться от самых страшных воспоминаний, психика включает защитный тумблер. Мне было лет четырнадцать. Кто-то привел меня к маме в больничную палату. Я стояла и смотрела на чужую женщину, которая к моей маме не имела никакого отношения. Послушно отвечала на вопросы – учусь хорошо, хожу в кружок танцев.

– Ты поедешь с тетей Галей, – сказала мне женщина. – Веди себя хорошо.