Читать книгу "Соседская девочка (сборник) - Денис Драгунский"

– Давай я лучше в другой раз приду. Ты когда свободна?

Другой раз был послезавтра. Она рассказывала про школу, учителей, потом про техникум, про тетю, у которой жила, но про первую любовь опять не хватило времени. На следующей неделе было еще два дня – на этот раз про любимые книжки, а про первую любовь она как-то избегала. Ворожеев собрался к ней в следующий вторник, но она сказала: «Давайте перерыв, у меня по календарю месячные с понедельника». – «Да при чем тут!» – рассмеялся Ворожеев. «Ах, да, извините», – сказала она и покраснела, это видно было под смуглотой ее милого скуластого большеглазого личика. На другую неделю Ворожеев добился-таки про первую любовь, это была грустная история с пьянкой, битьем и абортом, но она сказала, что всё уже забыла и простила, и стала рассказывать, как умер папа, мама тут же вышла замуж, как старшая сестра отжучила у мамы дом с помощью брата, и мама с отчимом и младшей сестренкой забомжевали, а потом отчим то ли приставать к сестренке стал и получил от мамы по башке, то ли сам по пьяни упал головой на острый камень. Теперь мама с сестренкой, считайте, пропащие совсем, пьют и колются. Так ей тетя написала. Она их уже давно не видела. Но на все воля небес, – она подняла голову к потолку, закрыла глаза и сложила ладони.

– Сансара? – спросил Ворожеев.

– Ну, типа, – недовольно сказала она. – Хотя не знаю точно. Но вот как есть, так и есть.

Ворожеев вдруг понял, что эти свидания обходятся ему в полтинник в месяц. Словно бы прочитав его мысли, она предложила скидку. Но Ворожеев сказал: «Нет, нет, что ты!»

Ходит он к ней до сих пор.

Развелся с женой, рассорился с дочерью, купил маленькую квартирку в Беляеве. А на все вопросы Чихачёва машет рукой и расстегивает на сорочке третью пуговицу; он очень растолстел за последние годы.

как все нормальные студенты
КОШКИН И ЛЕВАШОВ

Это были самые бедные похороны из всех, которые доводилось видеть доценту Кошкину.

Хотя он в своей жизни видел гораздо больше бедности и грубости, чем богатства и душевной утонченности.

Но на похоронах грубая нагая нищета всегда смягчалась, прикрывалась. Благолепием службы в сельской церковке, когда он хоронил деревенских стариков – дальних родственников бабушки и дедушки. Тихим достоинством старух в черных юбках и белых блузках, когда одноклассники провожали в последний путь одиноких учителей из его школы. Или истошными рыданиями вдовы, когда в соседнем подъезде поминали алкаша, отравившегося аптечной настойкой.

Но здесь, на этом прощании в больничном морге, не было вообще ничего – только дешевый гроб, тетка в синем халате, двое ребят-грузчиков и непонятная женщина в розовой куртке, с бледным и пухлым лицом. Она держала за руку мальчика лет восьми и мрачно смотрела на доцента Кошкина, на его строгий костюм и новые туфли. Она как будто хотела послать его куда подальше.

Цветов не было совсем. Иконки и листка с молитвой – тоже. Это было не прощание с покойным, а избавление от мертвого тела – видать, обрыдшего всем еще тогда, когда оно было живым. Доцент Кошкин положил в гроб десяток крупных алых роз, и ему показалось, что эта женщина зашипела от ярости. Еще бы – полторы тысячи рублей стоил этот букет.

– Вы кто покойному будете? – спросила она наконец.

– Учились вместе, – вздохнув, сказал доцент Кошкин. – Бедный Саша…

Она то ли хмыкнула, то ли коротко заплакала. Всплакнула, как говорят в народе.

А доцент Кошкин вспомнил, как много-много лет назад его, курсанта закрытого учебного заведения, перворазрядника по самбо и чемпиона училища по стрельбе из пистолета, вдруг пригласили в Первый отдел. Это было чуточку смешно, ибо их училище поставляло кадры для Первых отделов по всей стране, однако Первый отдел был и тут. Полковник начал неожиданно: мы давно за вами наблюдаем, человек вы способный, интересуетесь историей, так? Ну, так. Курсант Кошкин делал доклад на тему «Кутузов как полководец до 1812 года». А раз так, продолжал полковник, то не поступить ли вам, этак не робея, на исторический факультет МГУ? Кошкин не понял. Но полковник объяснил: примут все равно, но готовиться надо как следует, чтоб на экзаменах не плавать, чтоб комар носа, ясно? Задание состоит в том, что на исторический факультет поступает некто Левашов Александр, и вот ему, курсанту Кошкину, а также еще одному курсанту, Никольскому, надлежит быть верными друзьями студента Левашова.

– Кто же, откуда, и что он за птица? – дерзко процитировал курсант Кошкин какой-то детский стишок.

– Это вам сообщат своевременно или несколько позже, – улыбнулся полковник.

Позже объяснили, что будущий студент Левашов – это ближайший и дражайший родственник самого главного начальника, вы поняли, ребята? Намеками рассказали: побочный сын. От очень любимой женщины. Главный начальник его любит сильнее, чем родных. Очень за него переживает. Надо быть с ним все время на факультете и вообще всегда и везде, от библиотеки до танцев и пьянки в общаге. Включая картошку и стройотряд, куда он обязательно поедет, как все нормальные студенты. Но – чтоб, как говорится, волосок с головы не упал, ясно, ребята? «Оружие дадут?» – спросил курсант Никольский. «Может быть, только когда в стройотряде. А так – один самбист, другой боксер, справитесь, ребята».

Даже интересно, на какие нежные чувства, оказывается, способен главный начальник! А Левашов – настоящая фамилия парня? Кошкин был уверен, что да. Никольский хихикал: главный начальник сходил налево, отсюда и псевдоним.

Никольский был хитрожопый. Им выдавали деньги «на пиво и такси» и отчета не требовали, а Никольский экономил и прикарманивал. Кошкин думал, стукануть или нет. Потом решил, что лучше рассказать «охраняемому лицу».

– Я знаю, – сказал Саня Левашов. – Он их мне отдает. А я ему отстегиваю половину.

Левашов был хороший парень. Но слишком уж простой. Выпить, потом еще выпить, потом девочек снять. Учился так себе. Никольский с Кошкиным ему курсовые писали. Но вообще к нему на факультете очень лояльно относились.

– Боятся, падлы! – говорил Левашов, накачиваясь пивом в подвальном баре под названием «Яма» после очередной незаслуженной четверки. – Но вообще тяжело, – и он заглядывал Кошкину в лицо, смотрел своими маленькими синими глазками, ловил его взгляд. – Тяжело, котяра ты мой золотой, добрый и пушистый, – и гладил его по голове. – Позади хер чего, впереди полный мрак, только вот с тобой пивцом побаловаться…

Вот за это Кошкин его полюбил, за тоску и откровенность.

Левашов не стал жениться на самой-самой красавице, дочке академика, хотя она сама просилась и жаловалась Кошкину. Потому что на факультете уже к концу второго курса все знали, кто такой Саня Левашов.

– Не хочу девке жизнь калечить, – отвечал он на увещевания Кошкина. – Он же не бессмертный, – и тыкал пальцем на портрет или просто в потолок, если сидели в «Яме».

– А ты учись хорошо, – говорил Кошкин. – Потом в аспирантуру. Диссертация. Доцентом будешь. А там и доктором наук. При чем тут он? – и тоже тыкал пальцем вверх. – Тебе толчок дали, а дальше сам.