Читать книгу "Теория противоположностей - Элисон Винн Скотч"

* * *

Когда я прихожу к папе, он курит на балконе. Швейцар готов меня впустить, но я открываю своим ключом, он был у меня с детства.

– Если мать прислала тебя убедиться, что я еще не отбросил коньки, можешь идти домой, – говорит он не поворачиваясь и выдыхает; его окутывают клубы дыма.

– Курение тебя убьет.

Он машет рукой, вместо того чтобы произнести свою коронную фразу: все умирают. Смирись с неизбежным, Уилла.

Отодвинув на несколько сантиметров раздвижную дверь, подхожу к нему.

– Да, меня мама прислала, – говорю я и машу ладонью перед лицом, отгоняя дым; при мысли о дальнейшем противоборстве меня внезапно начинает тошнить. Сглатываю, чтобы сдержать рвотный рефлекс, и становится легче. – Ты не мог бы выбросить сигарету?

Его челюсть дрожит, но он сминает окурок и бросает за окно; с технической точки зрения это, я считаю, загрязнение окружающей среды, но тут уж приходится расставлять приоритеты.

– У твоей матери теперь другая жизнь. С подружкой-лесбиянкой. Как ее там, Нанетта?

– Нэнси. Уверена, ты помнишь, что ее зовут Нэнси, – а потом, потому что я дочь своего отца и потому что ощущаю укол жалости к нему, я добавляю: – Мне кажется, у нее просто такой период.

– Это ее жизнь, – засунув руки в карманы халата, он шаркающей походкой возвращается в комнату. – Просто я думал, что ей хватит элементарной вежливости после сорока лет брака, когда у меня станет плохо с сердцем, просто прийти и помочь.

Он достает из бара бутылку скотча, но открыть не может, поэтому ставит ее обратно.

– Ты сам велел ей уйти.

– Ну, знаешь ли, завести любовницу и разрушить семью – разные вещи! – заявляет он. А потом: – Не думаю, что тебе стоит здесь находиться. Учитывая, какую повестку я тебе послал.

– Мы должны поговорить об этом. Не думаю, чтобы у этой бумаги имелись юридические основания. И еще, папа, мы же семья, – я стараюсь быть к нему добрее, сама не зная почему. Он такой слабый, такой беспомощный… он – мой отец.

– А как насчет моих собственных оснований? – восклицает он. – Представь, что скажут люди! Дочь Ричарда Чендлера издевается над трудом его жизни? Ты еще не написала труд своей жизни, Уилла! Ты не знаешь, что я чувствую! – Он вновь затевает борьбу с бутылкой скотча и на этот раз выходит победителем. – Разве я не так тебя воспитывал, Уильям? Разве я мало тебя любил? Это все из-за дурацкого скейтборда, который ты все ставила мне в укор?

Я даже не знала, что он помнит тот скейтборд. Я и не пытаюсь ничего ответить – просто стараюсь ровно дышать, сдерживая тошноту.

– Ну же, Уильям? В чем дело? Тебе нечего ответить? Это травма твоего ужасного детства, где были двое любящих родителей, любящие брат и сестра, самое лучшее образование, книжки, игрушки и все остальное?

Слезы приходят раньше, чем ответ. Потом внезапно говорю:

– Почему я не стала трудом твоей жизни?

Наконец-то задан вопрос, на который нужно дать ответ.

Отец смотрит на меня, будто никогда прежде об этом не задумывался, будто, несмотря на все свои теории, философии и раздумья, упустил что-то важное. Или, может быть, просто считает меня спятившей – разве можно ожидать такого отношения родителя к своему ребенку?

Он медленно садится, словно резкие движения могут в прямом смысле подорвать его сердце.

– Ты считаешь, что я обманул твои ожидания. Я не настолько тупой, чтобы не понимать – ты считаешь, что я обманул твои ожидания.

– Скажешь, это не так?

– Скажу, что это не имеет значения, – отвечает он сухо. – Но ты сама все знаешь. Все, что я скажу. Одного я не понимаю: если ты так твердо намерена унижать меня…

– Я не…

Он поднимает руку – молчи! – и я умолкаю.

– Я перефразирую свой вопрос, потому что ты меня унижаешь. Да, унижаешь. Но если это твоя цель, перестань добиваться моего одобрения. Ты его не получишь. Моего родительского благословения не будет. Совсем наоборот.

Теперь уже я чувствую боль в сердце. Я понимаю значимость слов отца, понимаю, что он хотел сказать, пусть даже он, совсем как его дочь, не очень хорошо подбирает выражения. После стольких лет я должна бы рассвирепеть, а не чувствовать себя подавленной от того, как он прячется, как быстро убегает от бескорыстной любви. Я думаю о своем материнском инстинкте – откуда мне знать, не сделаю ли я того же самого? Но, понимая его эгоизм, я не чувствую злости. Только пустоту. Я стою в доме, где прошло мое детство, я выпотрошена до глубины души. Сердце мое разбито. Мысленно я возвращаюсь на выставку «Тела», к табличке с надписью «Человеческое сердце». Существует так много способов его разбить.

Молчание длится вечность. Наконец я мямлю:

– Значит, если я напишу книгу… мы с тобой… я правильно понимаю, что из-за книги ты…

Я даже не могу подобрать слова. Я провела всю жизнь в тени отцовского авторитета и теперь выброшена им, только раз пожелав выйти на солнце.

Он садится в кресло и не моргая смотрит в потолок так долго, что я начинаю беспокоиться – вдруг его сердце снова остановилось? Наконец он произносит:

– Не знаю, как мы дальше будем общаться, Уильям. Ты – моя дочь, и кровь есть кровь. Но есть кое-что еще. Судьба. И она от меня не зависит.

* * *

Я стою на лестничной площадке, жду, пока слезы перестанут душить меня. Пока не отпустят чудовищные рвотные спазмы, выворачивающие меня наизнанку. А потом делаю шаг, и еще шаг, уходя от отца, потому что у меня нет выбора. Если выданная тебе карта внезапно оказывается недостоверной, приходится чертить свою собственную. Даже если ты потерян в пустоте пространства, даже если уверен, что оттуда нет выхода.

Когда лифт довозит меня до первого этажа, вижу – в коридоре затаился Шон.

– Что ты тут делаешь? – хриплю я.

– Райна сказала, ты здесь.

– Вот как, – отвечаю я. – Все в порядке? Мне нужно на свежий воздух, – выхожу сквозь вращающуюся дверь в ночь, не глядя, идет ли он за мной. И – да, он рядом, справа от меня.

– Я… ну… я думаю, что…

– Ну что? – измученно обрываю я.

– Я просто не знаю, как сказать…

– О господи! – рычу я. – Ты хочешь со мной порвать после того, как уже порвал? Это когда-нибудь кончится?

Женщина, выгуливающая пуделя, смотрит мне в глаза и, проходя мимо, бросает через плечо:

– Вот засранец! Не позволяй ему над собой издеваться. Все они предатели!

Шон наблюдает, как она, опустив голову, идет по улице и сворачивает за угол, потом смотрит на меня и говорит:

– Ну, кагбэ…

– Кагбэ?

Он опускает голову.

– Извини, дурацкое слово. От Никки подцепил. Я просто волнуюсь.