Читать книгу "Наган и плаха - Вячеслав Белоусов"

Подозрительность заставила Кольцова быть осторожным, он стал следить за каждым оброненным словом, захотелось снова на палубу, однако сколько бесцельно он ни бродил по теплоходу, слежки за собой не приметил и несколько успокоился, даже начал посмеиваться над собой: «До каких нелепых фантазий может докатиться перепуганный, загнанный в угол человек?..» И ведь он действительно дрогнул. Что там себя обманывать? Он гадко, позорно перетрусил от одного только предположения, что с ним может случиться, не угоди он Еноху или Самому!..

С этого или чего другого, он вдруг вспомнил нелепую и трагическую смерть Ларисы… Ларисы Рейснер, в двадцать лет ужасно красивую и популярную, в тридцать — умершую[41].

Покорив своим творчеством корифеев в литературных кругах столицы, едва не затмив самого Хлебникова своей чудесной «Атлантидой», она, охваченная страстью революционной стихии, как и её любимые мужчины Блок и Гумилёв, ринулась в самую пучину грозных, не щадящих никого волн борьбы, а, обретя короткое счастье в объятиях грозного командующего Волжско-Каспийской флотилией Фёдора Раскольникова, с винтовкой и наганом, в грубой солдатской шинели комиссарила в Гражданскую войну с возлюбленным бок о бок, громя врага от Царицына до Астрахани и Энзели[42] под кроваво-красным стягом…

А ведь она, словно обожгло Кольцова, тоже много и великолепно писала об этом глухом городишке, куда он держит сейчас путь, о южном форпосте терявшей последние силы в боях с белогвардейщиной молодой республики…

Кольцов всегда завидовал этой женщине-трибуну, прозванной Валькирией[43] революции, подобно той прекрасной богине с картины Делакруа[44], бесстрашно вбежавшей под смертельные пули на баррикады. Он был очарован ею, когда впервые прочитал и потом ещё несколько раз перечитывал её удивительно трогательный очерк в сборнике «Фронт» о боевом морском лётчике, пережившем гибель сына. Он, который не любил вторично заглядывать даже в собственные произведения и почти не прикасавшийся к чужим, восхищался… «А ведь наши жизненные пути тесно переплетались и очень похожи, — признался себе и будто встревожился он, — хотя мы мало виделись и, конечно, этого не замечали… Учились в Петербургском психоневрологическом институте ради того, чтобы проникать в души других, с малолетства увлекались поэзией и прозой, в юности пытались найти себя в творчестве и рано начали печататься в журналах; сломя головы, ринулись в политическую борьбу, заразившись революцией, воевали в Гражданскую войну, а потом полностью отдались прежней страсти — творчеству и достигли её вершин».

Она, старше его на три года, чуть опережала его, а он, не зная того, догонял и будто шёл по её следам… Но она умерла. На её похоронах он стонал, повторяя как в бреду: «Зачем было умирать Ларисе, великолепному, редкому человеку?..» В одном из некрологов писалось: «Ей нужно было бы умереть где-нибудь в степи, в море, в горах, с крепко стиснутой винтовкой или маузером…»

А ему?.. Сколько осталось жить ему самому в этом беспокойном, переполненном подлостью и ядом мире? Сколько, если он всё же допустит ошибку, так и не разгадав коварной загадки не ведавшего жалости и не дарящего пощады никому человека по имени Енох Иегуда?..

IX

Чопорным аристократом теплоход описал полукруг у зелёного островка напротив пристани и, галантно отгудев приветствие, начал лавировать, пришвартовываясь. С нижней палубы донёсся шум сотен ног, гам драчливых голосов — народ натерпелся и рвался на берег. Матросы, схватившись за руки у выброшенных сходней, поругивались, сдерживая особо горячих.

Кольцов, проспав выбежать заранее на палубу и с борта полюбоваться городком сверху, оторвался от иллюминатора, взглянул на столик, заваленный бог знает чем, и схватился за голову: сплошной беспорядок от чайника, чашек с недопитым чаем, сладких московских сухариков и остатков продуктов до вороха бумаг — обычная обстановка, когда, внезапно сражённый пафосом творчества, он работал, не помня себя. В эту ночь, как никогда, его словно прорвало; то, что не давалось, вдруг ринулось настоящим потоком на бумагу, и рука едва успевала за карандашом в немевших пальцах…

Вместо того чтобы, как обычно, мучиться бессонницей и метаться по каюте, словно загнанный зверь в клетке, он, пересилив себя, накануне сел к столу, и невесть откуда явилась яркая нужная фраза, мысль полетела сама собой, строки помчались по бумаге… Половина строптивого очерка родилась из ничего; уже запоздно, в изнеможении, он свалился на койку и забылся сном. Удивительно, но, проспав всего три или четыре часа и проснувшись от гудка теплохода, впервые он выспался и, полный бодрых сил, бросился под умывальник…

Вежливо постучавшись, двое в знакомой форме приоткрыли дверь его каюты и замерли в нерешительности.

— Входите, входите, товарищи! — крикнул он, обернувшись и устыдившись своего раздетого вида, но старший козырнул без выражения на лице.

— Мы подождём, товарищ Кольцов, — и притворил дверь.

Он бросился одеваться, прибирать каюту, упаковывать чемоданы, в спешке швыряя всё без разбору, что попадалось первым под руку, но написанные листки от первого до последнего собрал бережно и уложил в планшет, который всегда держал при себе и возил в каждую командировку.

«Ну, вроде всё», — отдышался наконец он, застыл на мгновение у зеркала, поправил галстук и чуть тронул расчёской гладкие, привыкшие держать форму волосы. Сел на стул, соблюдая минутную традицию и, распахнув дверь, выставил первый чемодан.

Смуглолицый и усатый, старший по званию, принял его и зашагал к выходу. Светловолосый, всё время смущённо улыбавшийся, подхватил второй и замер, пропуская гостя вперёд. Так они и продвигались далее — он в середине с планшетом и переживавший — как же, под конвоем! — двое спереди и сзади, молчаливые и высокие.

На берегу, не опуская чемодан на землю, старший, словно очнувшись, остановился и развернулся:

— К нам? Машина у пристани.

— А если бы прогуляться? — сняв шляпу, стал он обмахивать разгорячённое лицо, быстро схваченное местным жгучим солнцем. — Вещички свои вам доверяю. Доставите по назначению. Гостиницу какую забронировали?

Они переглянулись, явно не понимая.

— Я бы до центра пошатался; слышал, тут у вас всё близко. Ради творческого, так сказать, процесса. Настраивает, знаете ли…

Странно, ему представлялось, что о его приезде в город давно известно кому следовало, власти должны были бы распорядиться соответствующим образом, прислать из своих; оркестрика, конечно, не нужно, как и дамочек с цветами, но редактор местной газеты, наконец, журналист завалящий, от которого можно было бы вытянуть местные слухи и сплетни, в его работе не лишнее… Однако ничего такого не наблюдалось, на него никто не обратил внимания даже при этих бравых молодцах из грозной конторы… Мелькали в толпе милицейские фуражки, но и тех было раз-два — и обчёлся, да и они скоро схлынули с озабоченными прибывшими и радостными встречающими.