Читать книгу "Ватерлиния - Александр Громов"

Он слишком устал, чтобы удивляться, но, вглядевшись и узнав до тошноты знакомые всей Прокне очертания, все же удивился. «Печь» оказалась серийной натурализационной камерой устаревшей модели, а вокруг нее – на ящиках, на полу и друг на друге – громоздились десятки приборов, соединенных дебрями кабелей и толстых шлангов. Назначения некоторых из них Шабан не знал, другие были ему знакомы. Например, вот этот кристаллизатор выдыхаемого циана, модель ЮИ-200, точно такой же установлен на каждом развед-вездеходе. Шабан вспомнил, как недавно Менигон вытребовал со склада новый ЮИ-200, нахально заявив, что старый выбросил из-за утечки. И уж совсем по-родному выглядела система воздухоочистки – та самая. Только теперь в ее пропаже не было ничего необъяснимого, не зря же Менигон последнее время рвался в одиночную разведку. Шабан покачал головой. Ловко…

– У этих твоих хороших людей, надеюсь, все в порядке с законом? – с подозрением спросил он.

Менигон зевнул – во всю пасть.

– Ты мне сначала скажи, что такое закон, – буркнул он, валясь на топчан, и заворочался, – и тогда я подумаю, как ответить.

Резонно, подумал Шабан. А в самом деле, что такое закон в Редуте? И существует ли он вообще? Вопрос из вопросов. Нет, есть, конечно, установления Правительственного Совета, сохранились остатки кодекса первопоселенцев, а это уже кое-что. Наконец, четверо из пяти новых граждан Редута прибывают с Земли, привозя полезную привычку жить по ее законам, устоявшимся в течение веков, – и это тоже неплохо. Но все-таки нет закона как такового, нет незыблемого монолита, основы всякого государства, и, что самое странное, нет ощущения, что место закона вдруг заняла неопределенная страшноватая пустота. Да и откуда взяться ощущению? Оно появится лишь тогда, когда распоряжения Правительственного Совета войдут в очевидное и резкое противоречие с устоявшимся укладом жизни, а этого, к счастью, пока нет. Мы сами знаем, что хорошо и что плохо, а о том, что мы не знаем, расскажет Поздняков. Хорошо, например, беречь вверенное государственное имущество, а не беречь, напротив, плохо, и Менигон, конечно, сам понимает, что занимается словоблудием. Вот загремит на год на северный шельф – там ему быстро расхочется развивать тему: есть ли закон, нет ли закона…

Менигон спал, развалившись на топчане, похрапывал во сне и иногда резко дергал лицом. Поколебавшись, Шабан лег на другой топчан, положил под голову свернутое одеяло и стал размышлять. Раздражал храп, и Шабан, покосившись на спящего, вполголоса ругнулся. Вот кто умеет озадачить неожиданной проблемой и тут же уйти в кусты. Завел в гости к каким-то подозрительным отшельникам, ничего не объяснил и знай себе храпит, как будто так и надо. Ну и черт с ним, пусть спит. С ним можно поспорить о многом, но уже разговор о мыслительных способностях убегунов или, например, моделей не поддерживается им принципиально. Для него разум – не более чем набивка черепной коробки, более ценная у себя, чем у всяких прочих, и иного подхода он знать не хочет. В этом его беда и его счастье, но он не видит беды и счастья тоже не видит. Может быть, он прав и в этом.

…Он открыл глаза от движения воздуха и, подняв голову, отметил, что вход в хижину распахнут настежь. В рубленый прямоугольник дверного проема тек воздух и лезли колючие потоки света, а в середине прямоугольника – Шабан заморгал – неподвижно застыл резко очерченный силуэт однорукого человека. Он стоял молча, как монолит, расставив гранитные ноги, и его голова упиралась в притолоку. Экая глыба… Геракл.

Шабан потянулся и сел на топчане, рассматривая однорукого. Он не был убежден, что это не сон.

– Лежать, – негромко приказал однорукий. – Не двигаться.

– Вы кто? – с неудовольствием спросил Шабан. – И позвольте уточнить: с какой стати мне не двигаться?

Силуэт в дверном проеме качнулся вперед, человек вошел в хижину, и здесь выяснилось, что с руками у него все в порядке, но Шабана это нисколько не обрадовало. Недостающая силуэту правая рука была направлена точно на него и, как водится, не пустовала.

– Не двигаться, – повторил человек. – Буду стрелять.

Теперь он был совсем рядом, громадный и ловкий в движениях, с торсом античного бога, прикрытым драной выцветшей курткой. Этакий юный бог в рабочей одежде, спустившийся в юный мир и точно знающий, какие недоделки в этом мире он должен исправить. Одновременно в нем чувствовалась некоторая неуверенность, словно бог, не окончив работы, забыл, что нужно делать дальше. Забыл, взял пистолет и пошел искать виноватых…

Плохо дело, подумал Шабан, рассматривая оружие анфас. Со сна было вовсе не страшно.

– Семьдесят третий калибр, если не ошибаюсь? – спросил он. – И конечно, гранато-пули? Я бы на вашем месте не стоял так близко – достанется и вам. И вообще снесет полхижины.

– У меня обычные пули, – хмуро сказал гигант. – Разрывные. Рекомендую вам не двигаться и отвечать на вопросы. Кто вы такой? Откуда? Кто ваш приятель? Отвечайте быстро. – Он отошел на шаг и принял напряженную позу. Было ясно, что он выстрелит. – Даю пять секунд.

– Не дури, Доминик, – ожил на своем топчане Менигон. – Это я, Винсент. Здесь все свои. Искандер, это Доминик Вальде, бывший инженер по телекоммуникациям, а ныне затворник, ассистент и добровольный подопытный кролик доктора Рау, а также местный викинг в горном варианте. Доминик, это Александр Шабан, тоже разведчик и мой друг. Он надежный.

Гигант виновато улыбнулся, развел руками и убрал пистолет за спину.

– Это хорошо, – сказал он Шабану. – А я, честно признаться, всерьез думал, что придется стрелять. Мне бы очень не хотелось.

– Мне бы тоже, – признался Шабан, косясь на ухмыляющегося Менигона.

Он чувствовал сильное раздражение. Вот тебе и друг-наставник, вот тебе и «говори дяде правду». Мог бы и предупредить, коли друг. Но он ленив на предупреждения, он предпочитает, чтобы каждый доходил до сути своим умом. Или своим горбом, что случается чаще. Или своей шкурой.

– Извините меня, – басом сказал гигант. – Я не знал, что вы теперь второй. Извините, Александр, это недоразумение. Вездехода не видно, думаю, мало ли что. Я еще с седловины заметил, что у нас гости. Гляжу в окошко – спят… Ты стал плохо ходить, Винс, – повернулся он к Менигону. – Как бегемот. Когда-нибудь ты плохо кончишь.

– Старость не радость. – Менигон махнул рукой. – Да позови ты доктора, чего он, бедный, мается снаружи?

– Я не маюсь, – донесся голос, и в хижину вошел еще один человек. Этот оказался худ и изможден, даже в полутьме сразу бросалось в глаза, что он стар, что лицо у него серое и обветренное, рассеченное коричневыми морщинами, а одежда ветха и изношена до крайней степени. Рядом с гигантом Домиником он выглядел заморышем.

– Отчего вы решили, что я маюсь? – продолжал он. – Это я вас мучаю. Сегодня лучше, чем в прошлый раз: мы повернули с семи тысяч, а остальные пошли выше. И все равно адаптивная натурализация ничего не даст, это я вам говорю. Здравствуйте, Винсент. Я искренне рад, что вы пришли, и что вы пришли не один. Этот молодой человек…