Читать книгу "Зулейка Добсон, или оксфордская история любви - Макс Бирбом"

— Да. Я хочу удалиться от мира. Чтобы не приносить больше вреда.

Он взирал на нее задумчиво.

— Это скорее отвращение, чем призвание. Помню, я осмелился указать доктору Пьюзи на различие между двумя этими явлениями, когда он меня почти убедил вступить в одно братство, основанное его товарищем. Миру, возможно, стоило бы от тебя избавиться, дорогое дитя. Но не только мир нам следует принять во внимание. Украсишь ли ты церковные альковы?

— Я могу попробовать, — сказала Зулейка.

— «Ты можешь попробовать» — эти же слова сказал мне доктор Пьюзи. Я осмелился ответить, что в таких вещах усилие есть знак непригодности. При всех моих приступах отвращения, я знал, что место мое в мире. И я в нем остался.

— Но представьте, дедушка, — тут она, вообразив ажитированную кринолиновую флотилию, не смогла сдержать улыбку, — представьте, что все девушки того времени утопились из любви к вам?

Ее улыбка, кажется, уязвила ректора.

— Я пользовался большим успехом, — сказал он. — Большим, — добавил он.

— И вам это нравилось?

— Да, дорогая. Боюсь, что нравилось. Но я этому никогда не потворствовал.

— И ваше сердце оставалось холодным?

— Да, пока не встретил Лору Фрит.

— Кто это?

— Моя будущая жена.

— И чем она вас привлекла? Она была очень хороша?

— Нет. Нельзя сказать, что она была хороша. Вообще-то она считалась некрасивой. Пожалуй, мне понравилось достоинство, с которым она держалась. Она не улыбалась мне лукаво, не трясла локонами. Тогда у юных дам был обычай делать вышивные туфли для приглянувшихся им духовных лиц. Я получил сотни — тысячи — таких туфель. Но ни одной пары от Лоры Фрит.

— Она вас не полюбила? — спросила Зулейка, сев на пол у дедушкиных ног.

— Я пришел к такому выводу. Меня это крайне заинтересовало. Взбудоражило меня.

— Она неспособна была полюбить?

— Нет, в ее кругу все знали, что она влюблялась часто, но несчастливо.

— Почему она за вас вышла?

— Думаю, я ее утомил своей настойчивостью. Она была не слишком стойка. Возможно, она за меня вышла с досады. Она мне не говорила. Я не спрашивал.

— И вы с ней жили счастливо?

— Пока она жила, я был совершенно счастлив.

Девушка ладонью накрыла стиснутые руки старика. Тот сидел, устремив взгляд в прошлое. Она помолчала, вглядываясь в его лицо; в глазах ее появились слезы.

— Дедушка, милый, — но слезы были и в ее голосе.

— Дитя мое, ты не понимаешь. Если бы мне нужна была жалость…

— Я понимаю — отлично. Я вас не жалела, милый, я вам немного завидовала.

— Мне? Старику, которому остались одни воспоминания о счастье?

— Вам, которому счастье было даровано. Но я заплакала не из-за этого. Я заплакала, потому что обрадовалась. Вы и я, между нами столько лет, и все-таки — мы так замечательно схожи. Я всегда себя считала совершенно исключительным существом.

— Ах, все так про себя думают в молодости. Это проходит. Расскажи про наше замечательное сходство.

Он внимательно слушал, пока она изливала перед ним душу. Но после того, как она свои признания закончила, сказав: «Так что видите, дедушка, это чистая наследственность», — он в ответ произнес: «Чепуха!»

— Прости меня, дорогая, — сказал он, похлопав ее по руке. — Это был весьма интересный рассказ. Но, кажется, молодежь теперь понимает себя еще хуже, чем в мои времена. И к каким грандиозным Она прибегает теориям! Наследственность… как будто невообразимо, чтобы девушке нравилось, когда ею восхищаются! И будто бы чрезвычайно удивительно с ее стороны ждать того, кого она сможет чтить и уважать! И будто своим равнодушием мужчина не заставляет ее рядом с ним особенно остро Чувствовать свою неполноценность! У нас с тобой, дорогая, во многих отношениях, возможно, есть странности, но в делах любовных мы вполне заурядны.

— Дедушка, вы это серьезно? — пылко воскликнула она.

— В моем возрасте человек бережет свои силы. Он говорит только то, что думает. Тебя отличает от других девушек то же, что меня отличало от других юношей: особая притягательность… Я сказал, тысячи туфель? Десятки тысяч. Я копил их из глупой гордыни. Вечером после помолвки я сжег их на костре, который видели в трех графствах. Всю ночь я танцевал вокруг него. — Тут из старых его глаз метнулись отражения того пламени.

— Великолепно! — прошептала Зулейка. — Но, — сказала она, поднимаясь, — не говорите больше об этом… о, горе мне! Видите ли, я — не просто особенно притягательна. Я — неотразима.

— Смелое заявление, дитя мое, — и труднодоказуемое.

— Разве сегодняшний день не достаточно его доказал?

— Сегодняшний?.. А, так они в самом деле все ради тебя утопились?.. О господи!.. И герцог тоже?

— Он подал пример.

— Неужели! Да что ты говоришь! Он был крайне одаренным молодым человеком, настоящей гордостью колледжа. Но он мне всегда казался довольно — как это сказать? — бесчувственным… Сейчас припоминаю, он вчера весьма взволновался, когда пришел на концерт, а тебя не было… Ты уверена, что он умер ради тебя?

— Вполне, — сказала Зулейка, дивясь тому, что врет, а точнее, привирает: он ведь СОБИРАЛСЯ умереть ради нее. Но почему не сказать правду? Неужели, подумала она, проклятое тщеславие пережило ее отречение от мира? Почему ее так возмущают сомнения в той самой неотразимости, которая загубила и исковеркала всю ее жизнь?

— Да, дорогая, признаюсь, я удивлен… поражен. — Ректор снова поправил. очки и посмотрел на нее.

Она заметила, что ходит по кабинету с грацией манекена в демонстрационном зале портного. Она попыталась остановиться; но тело ее, казалось, не хотело повиноваться уму. Оно имело наглость продолжать шагать по собственной воле. «Вот в келье нашагаешься», — мстительно проворчал ум. Тело на это не обратило никакого внимания.

Откинувшись в кресле, дедушка уставился в потолок, задумчиво постукивая кончиками пальцев друга о друга.

— Сестра Зулейка, — в потолок же сказал он.

— Ну? и что такого… такого смешного в… — но тут она залилась смехом, а затем зарыдала.

Ректор поднялся из кресла.

— Дорогая, — сказал он, — я не смеялся. Я просто… пытался представить. Если ты действительно хочешь удалиться от…

— Хочу, — простонала Зулейка.

— Тогда, возможно…

— Не хочу, — проскулила она.

— Ну конечно, не хочешь, дорогая.

— Почему «конечно»?

— Пойдем, бедное мое дитя, ты совсем устала. После такого удивительного, исторического дня это совершенно естественно. Давай вытрем глаза. Вот, так лучше. Завтра…