Читать книгу "Приговор - Кага Отохико"

— Это так… — оправдывающимся тоном сказал Тикаки, ощущая на своём лице жалящий взгляд молодой надзирательницы. — Ты совершенно права. Но можно ведь и посочувствовать страданиям матери, которая дошла до того, что решилась умереть вместе с детьми.

— И ничего эта Симура не страдает. Она просто слезла с одной шеи и пересела на другую — первую, которая ей подвернулась.

— Но ведь женщина существо вообще слабое: чтобы выжить, ей обязательно надо к кому-нибудь прислониться. К тому же в том, что с ней случилось, виновата не только она одна. Тут много всего намешано — бедность, переезд в Токио, мужской эгоизм, одиночество, неотделимое от жизни в большом городе, снисходительное отношение общества к мужчинам, имеющим содержанок…

— Но ведь Симура не единственная, у многих женщин судьба складывается примерно так же. Её ведь никто не заставлял, она сама сделала именно такой выбор. То есть всегда шла на поводу у обстоятельств.

— Шла на поводу у обстоятельств… — Тикаки не сразу нашёл, что ответить. Он сознавал, что молодая надзирательница загнала его в угол, но это его скорее забавляло. Обычно надзиратели, то ли соблюдая субординацию, то ли просто в силу свойственного им равнодушия, не позволяют себе вступать в открытые пререкания с врачами, во всяком случае, Тикаки до сих пор с этим не сталкивался. Он с интересом смотрел, как, следуя за движениями тонких губ, беспрестанно подрагивают — словно живые существа — крылья её носа.

— Симура мастерица выдумывать всякие небылицы. Умеет разжалобить и выставить себя жертвой.

— Ну, я бы не сказал, что всё это выдумки. Её соблазнил безответственный человек, сделал ей троих детей — это-то во всяком случае факт.

— Никто её не обманывал, она стала с ним жить по собственной воле, что касается детей, то у неё были свои причины ими обзаводиться.

— Значит, ты считаешь, что она одна виновата в совершённом преступлении?

— Разумеется. За преступление прежде всего отвечает тот, кто его совершил.

— Знаешь, — вмешалась начальница, — это судьям решать, кто виноват, а кто нет. Тут мы, работники тюрьмы, не имеем права голоса.

— Слушаюсь, — неожиданно покорно кивнула молодая надзирательница.

— И всё же… — Тикаки окинул взглядом обеих женщин и опустил глаза, так и не сумев решить, чью сторону принять. Потом не удержался и быстро заговорил: — Ну, а если говорить о преступлении вообще? Допустим, что какой-то человек совершил убийство. Мы ведь вправе свободно обсуждать, кто в этом виноват, или нет? Мне кажется, что и работникам тюрьмы это не возбраняется.

— Да, но вы ведь говорили о Симура.

— Так ведь и в её деле есть общие для всех преступлений моменты. И если мы встанем на её точку зрения, то есть уясним себе ту обстановку, в которой она конкретно жила, то сможем реконструировать все её действия как совершенно естественные. Когда человеку удаётся реконструировать чьи-то действия, в нём просыпается сочувствие — так уж мы устроены. И в данном случае речь идёт не о том, чтобы простить эту женщину, то есть не о том, чтобы отказаться от её лечения, а прежде всего о том, чтобы суметь увидеть в ней человеческое существо.

— Что-то непонятно, — сказала начальница, а молодая в один голос с ней воскликнула: «Это-то понятно…»

— И что именно тебе понятно? — сердито спросила начальница.

— Сейчас скажу, — ответила молодая надзирательница и без всякого страха посмотрела прямо в глаза начальнице.

— Я понимаю доктора. Но мне кажется, что сочувствовать Симура и одобрительно относиться к её женской слабости — это далеко не одно и то же. Я не считаю, что слабому человеку можно простить всё что угодно.

— Знаешь, хватит уже, перестань, доктор занят…

— Слушаюсь… — послушно кивнула молодая надзирательница и снова склонилась над своими бумагами.

Начальница зоны взяла зонт и поднялась. Тикаки последовал за ней. Она дошла с ним до решётки и смущённо сказала:

— Наверное, вы удивлены? Эта девушка недавно у нас работает, у неё неприятная привычка тут же выкладывать всё, что придёт в голову. Признаться, я побаиваюсь нынешних молодых девиц.

— Ничего страшного. Всё, что она говорила, очень логично и наводит на размышления.

— А что делать с Нацуё Симура?

— Я хотел бы ещё немного за ней понаблюдать. Я отправлю в суд своё заключение в том смысле, что здесь имеет место психогенная реакция.

— Условия содержания менять не надо?

— Мне кажется, её лучше перевести в общую камеру. При её болезни показано быть в коллективе, а не оставаться в одиночестве.

— Вы хотите сказать, что она может покончить с собой?

— Это тоже не исключено. К тому же у неё ярко выраженное стремление к одиночеству.

Подул ветер, и их засыпало снегом. Начальница поспешно отперла замок и повела Тикаки по подземному переходу. Решётка захлопнулась за ними с тяжёлым скрежетом, и ему на миг показалось, что его заперли в подземелье.

4

Этот человек всегда сидел лицом к стене и, предоставляя окружающим возможность созерцать свою сутулую спину, рисовал в студенческой тетради космические корабли. Пальцы его крепко сжимали шариковую ручку, а с лица не сходило выражение серьёзности, достойное священника, служащего божественную литургию. Этой литургией он наслаждался один, не обращая внимания на звучавшие диссонансом вульгарные вопли окружающих. Он рисовал целыми днями, с того мгновения, когда на тетрадку падал первый, ещё совсем слабый, солнечный луч, до минуты отбоя, когда выключали освещение, рисовал, отрываясь только на самое короткое время, необходимое для еды и отправления естественных надобностей, рисовал с прилежанием, в которое вкладывал всю накопившуюся в нём энергию, рисовал со стоическим упорством, ни на миг не меняя позы. Космические корабли на его рисунках представляли собой соединение окружностей, овалов, прямоугольников, параллелограммов и прочих геометрических фигур, но, поскольку он рисовал их от руки, не пользуясь ни линейкой, ни циркулем, линии получались неровными, и, несмотря на всю его основательность, прилежание и стоическое терпение, рисунки казались нечёткими, сделанными на скорую руку, на что время от времени ему указывали как соседи по палате, так и случайные посетители. Однако его это не смущало, он свято верил, что все его рисунки в равной степени представляют собой большую ценность, что каждый из них уникален, оригинален, является новым словом в космонавтике и должен рассматриваться как весомый вклад в развитие космических исследований. Он с некоторой даже жалостью смотрел на тех, кто посмеивался и издевался над ним, самого его вполне удовлетворяло то, что он делал, и энтузиазм его был поистине неиссякаем. К тому же он не чувствовал себя одиноким, он постоянно слышал голоса пришельцев из космоса, видел их, близко общался с ними; ему удалось наладить связь с жителями многих других планет, и все они хвалили нарисованные им космические корабли, признавали их ценность и превозносили его добросовестность, трудолюбие и стоическое упорство. Поэтому если допустить существование счастья как некоего душевного феномена, порождаемого исключительно человеческим сознанием, то этот человек был абсолютно счастлив…