Читать книгу "Дорога на Вэлвилл - Т. Корагессан Бойл"

И вот пришло к нам Рождество,

Устроим вместе торжество!

Соседей позовем,

Они к нам ввалятся гурьбой

И праздник принесут с собой,

И вместе мы споем!

Его голос разносился по округе – глуховатый, немелодичный, безнадежно фальшивящий и похожий на завывание ветра в трубе, однако песня нашла-таки отклик в сердцах. Первой откликнулась какая-то собака: сначала неуверенно тявкнула, а потом раздался пронзительный вой, немедленно подхваченный множеством голосов в ночи, и скоро уже все четвероногие обитатели Вашингтон-авеню пели вместе с Уиллом.

* * *

Но хорошее настроение очень быстро улетучилось. Да и разве могло это проклятое кирпично-мраморное царство стерильности внушать хоть какие-то приятные мысли, не связанные напрямую с кишками?

Она не взяла брошь. В смысле – сестра Грейвс. Айрин.

– Прошу прощения, мистер Лайтбоди, – вздохнула она, и в комнате Уилла стало мертвенно тихо, – но нам не разрешается принимать подарки от пациентов. Это строжайше запрещено.

Уилл ошеломленно смотрел на нее.

– Запрещено? Принять знак внимания, рождественский подарок, поднесенный от чистого сердца в канун святого праздника? – Лайтбоди кипел от возмущения. – Но кем? Кем запрещено?

В ее глазах сверкнул благоговейный огонь, губы прошелестели:

– Доктором Келлогом.

– Доктором Келлогом, – повторил Уилл, произнося эти два слова совсем другим тоном, нежели сестра Грейвс. – Доктор Келлог… Он что, губернатор? Президент? Господь Бог? Он что, может диктовать каждую мелочь, руководить всем – от наших кишок до наших чувств? – Уилл лежал на кровати в пижаме и халате, скрестив тонкие лодыжки. Он рывком сел, голос его зазвенел от гнева. – А как же я? Почему меня лишают права выразить мою… мое расположение и благодарность симпатичному мне человеку… женщине? Я имею в виду: тому, кого я считаю своим другом?

Да, он именно так и сказал: другом. Это слово упало между ними, как ствол рухнувшего дерева, оно было куда значительнее тех, которые он употребил перед этим – благодарность, привязанность, – и еще больше все усложнило. Сестра Грейвс предпочла сделать вид, что не слышала этого тревожащего слова.

– Когда нас нанимают на работу в Санаторий, – сказала она, зачем-то переставляя чашку, которая и так находилась на положенном месте, – мы подписываем документ, в котором обязуемся соблюдать все предписанные правила и воздерживаться в отношениях с нашими пациентами от контактов, выходящих за рамки наших непосредственных обязанностей.

Контактов. Его взбесил ее тон. Сухой, холодный, металлический. А он-то залпом выпил последние на сегодня четыре унции молока – без капризов, без уговоров, только чтобы доставить ей удовольствие; и вот благодарность – его искреннее, целомудренное чувство признательности она назвала контактами! Лайтбоди наблюдал за процессом приготовления его вечерней клизмы: сестра Грейвс сосредоточенно нагревала на газовой горелке парафин и наполняла резиновый резервуар. Было ясно – ей нет никакого дела до стоящей на ночном столике бархатной коробочки, перевязанной красными ленточками, и маленькой карточки с написанным от руки поздравлением.

– Но это нелепо, – снова закипятился Уилл. – Да, я пациент, да, вы медсестра, но мы ведь не перестаем от этого оставаться людьми?

Ответом было молчание.

– Так ведь?

Она неохотно пробормотала «да» и с преувеличенной суетливостью отправилась готовить для пациента ванну. Наконец она вернулась в комнату, раскрасневшаяся, но решительная.

– И что, даже не откроете? Хоть посмотрите, раз уж вы не хотите принять. Я сам выбирал. Для вас.

Ее губы дрогнули в насмешливой улыбке.

– От чистого сердца, да? А вы приготовили столь же безгрешный знак внимания для сестры Блотал и миссис Стовер? Для Ральфа?… Мистер Лайтбоди, я думаю, вы сами себя обманываете…

– Не могли бы вы называть меня «Уилл»?

В руках сестра Грейвс держала клистирный аппарат – горячий, скользкий резиновый пузырь, символ очищения. Она нервно перекладывала его из одной руки в другую. В ее волосах поблескивали шпильки.

– Нет, – ответила она. – Не могла бы.

– Потому что доктор Келлог этого не одобрил бы? – Уилл резко спустил ноги с кровати, нашарил ими комнатные туфли на ледяном стерильном полу. – Он ведь все видит, все слышит, все знает.

– Потому что это не положено. Это против правил.

– Правил. – Уилл стоял перед ней – долговязый, изможденный, пижама болталась на высохшем теле, как спущенные паруса на мачте. – Каких правил? Чьих правил? Вы ведь сами не верите в эту болтовню, разве не так? Во все эти диетические бредни, клизменные издевательства, грязевые компрессы, ханжеское половое воздержание! Разве что-нибудь изменится от этого в нашей жизни? Ну, поедим шесть месяцев грибы и виноград, погрызем проращенные зерна. Проживем из-за этого на годик дольше? Мы все равно все умрем, все – даже этот одержимый доктор Келлог! Разве не правда?

Казалось, Айрин только что дали пощечину: ее застывшее лицо побледнело от оскорбления. Но когда она заговорила, голос ее звучал спокойно и размеренно:

– Да, – сказала она. – Я искренне во все это верю. В каждое слово, в каждую процедуру, в каждое указание. Верю всем сердцем, и головой тоже – чтоб вы знали. Вы больны, – добавила она. – Вы сами не ведаете, что говорите.

– Ведаю, – упрямо проговорил Уилл, прекрасно понимая, что проиграл. – Я просто не считаю, что доктор Келлог – Господь Бог, вот и все; и еще я думаю, он не вправе контролировать чью бы то ни было жизнь.

Однако спор был окончен. Сестра Грейвс вновь безмятежно глядела на Лайтбоди: так смотрели фанатичные крестоносцы или правоверные мусульмане накануне джихада.

– Господь Бог пребывает на небесах, мистер Лайтбоди, и я верую в Него всем сердцем – боюсь, вы не сможете сказать того же про себя. Я верую в Господа, даровавшего нам бессмертную душу; но Бог живет внутри каждого из нас, и его священный храм – человеческое тело. А если нужен такой человек, как доктор Келлог, чтобы довести до нас эту святую истину, то, стало быть, и доктор – часть Бога. – Голос ее зазвенел, взор затуманился. – Когда я думаю о том, сколько всего совершил доктор Келлог для человечества – да для одного только пищеварительного тракта! – я действительно начинаю считать его богом, своим богом. Для вас он тоже станет богом, вот увидите. Он столько сделал и еще сделает для вас! Вы устыдитесь, непременно устыдитесь до самой глубины души!

Уилл был сражен. Чертова брошь! Он боялся взглянуть на бархатную коробочку. Возможно, виной тому были огорчение, разочарование, стыд, но то, что Лайтбоди совершил в следующее мгновение, поразило его самого: он шагнул вперед, неловко сгреб сестру Грейвс, Айрин, в объятия (то есть обнял, как любовник любовницу) и приник губами к ее губам. Уилл прижимал ее к себе и целовал до тех пор, пока не почувствовал что-то теплое и влажное у себя на груди. Сестра Грейвс вырвалась, и на пол между ними скользнула мокрая черная груша.